Повелительница снов - Страница 19

Странное ощущение недосказанности оставило у нее видение, где она, в образе голого по пояс сероглазого юноши, что-то торопливо писала у масляного светильника сложными, похожими на зверей, птиц и растений письменами. За ним вот-вот должны были явиться стражи, чтобы вести куда-то, но вот куда? Почему-то этот очень важный для нее фрагмент ускользал, не давался ей для осмысления.

И, наконец, пришел к ней желтолицый узкоглазый воин. На этот раз она вспомнила его последний час. Он умирал в окружении пяти своих полководцев. Они, в вассальской преданности, склонили перед ним головы и в чем-то клялись. Но со смертной тоской он понимал всю бессмысленность и бесполезность принятия этой клятвы. Его маленький сын, вымоленный у Богов слишком поздно, не стал еще зверем, способным устрашить его боевых соратников. Умирая, он был просто отцом, который понимал, на что обрекает долгожданное потомство своей внезапной смертью. Задумавшись над его судьбой, Варя забыла тихое предостережение, которое звучало у нее где-то далеко в душе. И она, очами умирающего, вдруг пристально стала вглядываться в лица склонившихся перед нею. Только увидев, что глаза двух, наиболее близко находившихся к ней теней воинов с длинными черными волосами, спадавшими на плечи, вдруг засветились, узнавая ее Душу, она едва успела выбраться из затягивающего кольца внезапно накатившего на нее удушья. Но какая-то жгучая боль пронзила ее внутренности и тоской обожгла душу…

Варя проснулась поздно, поэтому ей было неловко и стыдно перед бабушкой, которая уже тяпала огород. Дед поехал на колхозной бричке по разнарядке звеньевого вывозить ранние огурцы. Почему-то ей совсем не хотелось есть лоснящиеся маслом теплые блины, заботливо укутанные для нее в тряпицу. Сполоснув лицо из ведра, выставленного нагреваться на солнце, она подошла к бабушке. Бабушка слишком по-доброму, льстиво заглянула ей в лицо и спросила, как ей спалось. Варя помнила, что так она с ней она говорила только в первый день, когда они с мамой и братом приехали на хутор, искренне радуясь их приезду. Потом, после маминого отъезда, наступили повседневные заботы, а с ними на бабушку накатила ее обычная суровость и раздражительность. Поэтому она обрадовалась редкому для бабушки душевному равновесию, сказала, что у нее все хорошо, и пошла, заниматься обычными своими дневными делами. Только в обед, накрыв стол в саду для пожилой незамужней бабушкиной племянницы, которая привела брата Сережу из гостей, она узнала из разговора взрослых, что приезжие родственники уехали на рассвете с попуткой. Бабушка шепотом рассказывала Галине, что Митька – не сын, а приемыш, а то, что Надежда его спасла, зачлось ей, все-таки не стала как… Они понизили голоса до вовсе неразличимого лепета, и Варя с легким холодком в душе поняла, что речь шла еще о каком-то ее родственнике, не справившимся с бременем Дара.

Вечером Варьке стало плохо. Полученный ею толчок в живот в ночных снах не проходил целый день. Внутри живота все онемело. Варя почему-то очень хорошо понимала, что ей нельзя ни есть, ни пить. Они как обычно все вместе легли в глинобитной мазанке. На подворье был еще совсем новый деревянный дом с обстановкой, выстроенный для родителей ее отцом, но бабушка почему-то не любила в нем жить. Кое-как, промучившись без сна ночь, Варя поняла утром, что ни вставать с постели, ни даже переворачиваться она не может. Бабушка подошла к ней, потому что внучка ответила на ее зов невнятным мычанием. Глянув на ее запавшие глаза, бабушка испуганно села возле нее и с трудом выговорила: «Варька! Ты что-то не так там с Надькой сделала?». Варька смогла только утвердительно прикрыть глаза. Жесткой страшной рукой, ухватившей ее прямо за внутренности, среди белого дня ее утягивало куда-то, откуда возврата не было. Бабушка с дедом, обтерев внучку от липкого пота влажным полотенцем, потащили ее в новый дом, уложили одну в постель. Бабушка принесла ей взвару, но Варька отрицательно покачала головой. Ей было даже какое-то время хорошо одной в необжитой холодной постели и сумеречной прохладе дома. Она была рада, что не участвует уже в дневной, хозяйственной суете, что никто не отвлекает ее от изматывающей боли в животе. Любое движение вызывало немедленный, острый толчок. Словно кто-то хотел сказать ей, что она у него в руках, из которых ей не вырваться. Зашедшая проверить ее бабушка была спокойна, разговаривала с ней как обычно. Варя уже ей почти не отвечала. Но под домом был один из погребов, в котором бабушка с дедом перебирали картошку, готовя ее к рынку. Настасья Федоровна не знала, что все, о чем они там говорили, слышала Варя.

– Дед, Варька очень плоха!

– А что с ней?

– Да обычное ваше поветрие. Затягивает ее туда, где была. Не то у них с Надькой вышло.

– Говорил ведь, что надо было ее гнать!

– Выгонишь ее, как же! А кабы надолго осталась, тогда как? Выхода у нас не было. А все ваша родова подлая! Теперь девка до утра не доживет. Я вон скольких деток схоронила, уж я в эти глаза насмотрелась.

– Давай фершалку позовем?

– А-а, толку от нее, от фершалки! Что тут сделаешь? Она спросит, как ребенок заболел, и что ты про свою племяшку-ведьмачку ей объяснять станешь? Да смотри-ка, Надька-то ведь мигом с хутора убралась!

Варя тихо обрадовалась, что ждать ей осталось уже недолго. Солнце уже садилось, а утром у нее уже ничего не будет болеть. Пришел брат Сережка, который, в тревоге за сестру, тоже подслушал разговор стариков. Варя собрала последние силы и держалась с ним по бодрее.

– Варька, не умирай! Я тут один оставаться не хочу! Я вот тебе конфет принес, в кооперации купил.

– А где денег взял?

– Да не трогал я те, что ты в чемодане прячешь. Я у бабки из ее кошеля достал.

– Мне нельзя ничего есть, Сережа. Иди от меня, играйся!

– Дай мне слово, что не помрешь!

Это было совсем жестоко. Он не понимал, как ей больно. В своем бесконечном эгоизме семилетний мальчик, привыкший к ее опеке, не хотел ее отпускать. С ней так никто не носился, пусть и он начинает жить один.

– Не могу, Сережик!

– Дай слово! – Сережа заплакал возле нее, размазывая грязь по щекам.

У него опять были грязные руки! И маечка вчерашняя, бабка ему так и не сменила. Вот помрет она, он тут опять в кизяках играть будет и к кнурям в стайку лезть.

– Хорошо, Сережа! Я не помру, но пойди умойся, смени одежу и на базу не трись!

Обнадеженный Сережа убежал. Господи, зачем она дала ему слово? В комнате становилось совсем темно, из-за штор и портретов медленно выползли мохнатые южные ночные бабочки, похожие на разжиревшую до одури моль. Варя с трудом натянула на лицо простыню, чтобы бабочки, летавшие по комнате, не коснулись ненароком ее лица цепкими холодными лапками. В сумерках ей стало страшно, ей казалось, что кто-то пристально смотрит на нее с веранды. Мучаясь от боли, Варя подтянула одеяло из овечьей шерсти на себя и, давясь сухой желчной рвотой, закрылась с головой, потому что этот самый кто-то неслышно подходил к ней совсем уже близко. С каждым его шагом к ней, у Вари все сильнее, лихорадочнее стучало сердце, заболели виски, голову изнутри стал разламывать нараставший звон, и Варька рухнула в разверзшуюся перед ней темноту.

Потом она ненадолго оказалась в странном, очень печальном месте. Это была широкая равнина с недвижной рекой, вдали, у горизонта поднимались горы. Преобладали желто-коричневые тона. И в тот момент, когда ее душа еще окидывала всю равнину прощальным взглядом, все вокруг нее переменилось, застыло, оказалось просто бутафорской картиной перед чем-то еще немыслимым для нее. Небо над дальними горами вдруг с треском разорвалось, как папиросная бумага, возникла страшная черная дыра, и то, что еще оставалось от Варьки, почувствовало, как она с огромной скоростью несется в темный тоннель. – Не-е-е-т! – завопило что-то в ней, хотя она знала всю тщетность своих стенаний, но теми остатками человеческого, что еще хранила ее душа, она успела выкрикнуть: «Я дала слово!».