Потерянный рай. Эмиграция: попытка автопортрета - Страница 9

И вот — смешались критерии. Вдруг стал цениться кавалер не богатый, а общительный. Не красивый, а умный. Образ жизни "мы в театр ходим" уверенно противопоставлялся варианту "по ресторанам шатаются". В моду вошли евреи.

Шкала престижности не то что бы сильно изменилась, но значительно расширилась. К обычной иерархии — от шрама на виске к шашлыкам в «Арагви» — прибавилось новое. Фотокопия "Ракового корпуса" на ночь. Разовый доступ в квартиру Галича. Чтение наизусть Гумилева. Прослушивание Вивальди. Рукопожатие Андрея Миронова. Демонстрация места жительства диссидента Гинзбурга. Рассматривание картинок в журнале «Плейбой». Да, собственно сексуально-техническая жизнь тоже интеллектуализировалась. Сведения черпались уже не из картинок девицы один к одному и женщины в пять шестых. Вместе с политическим, мистическим, религиозным самиздатом возник и самиздат сексуальный. "Тропик Рака" Генри Миллера, американский «Пентхауз», допотопные сочинения доктора Вандервельде, современные переводы с немецкого, "Кама Сутра". Истосковавшиеся по теоретической подготовке любовники радостно глотали все подряд. Один наш знакомый, известный бабник, стал импотентом после психической травмы, полученной при исполнении позы "увядший лотос".

Все эти достижения Востока и Запада соседствовали с прежними образцами порнолитературы, издавна известными на Руси, почти не расслаиваясь по классам и сословиям. Миллер лежал рядом с "Маркизой Гамиани" (якобы Альфреда де Мюссе), книга Нойберта — с «Возмездием» (якобы Алексея Толстого), "Кама у Сутра" — с «Катькой-целкой» (любители этой поэмы не сомневались, что ее написал Пушкин)… Это, чудовищное смешение содержаний и форм было, конечно, не случайным. Даже в пору полного цветения гражданских надежд на социальный, а тем более политический протест решались единицы. Как, собственно, было, всегда и везде. А сексуальная свобода, в отличие от социальной, не требовала выхода на улицу или в парламент. Она вполне удовлетворялась закрытыми дверями, не вызывая репрессий и нареканий, но в то же время потрафляя идее протеста против атмосферы общей несвободы в стране.

Чувство любви всегда глубоко индивидуально. Сексуальное же чувство носит характер филогенетический, родовой, всеобщий. Любовь — интеллектуальна. Секс — стихиен. Сейчас "не нормальная" любовь может только слегка взбаламутить воду, но не пошатнуть основы (принц и дочь лесоруба, фотограф Сноудон и принцесса Маргарет, Аллилуева и Каплер). Сексуальная же стихия, принятая как идея освобождения, может стать некой альтернативой господствующей идеологии.

Это хорошо видно на примере начала века. Курсистки пили нашатырь, чтобы выказать порочную бледность от разгульных ночей, легко ложились с товарищами по партии. Ленин огорчался: "Вы, конечно, знаете знаменитую теорию о том, что будто бы в коммунистическом обществе удовлетворить половые стремления и любовную потребность так просто и незначительно, как выпить стакан воды… От этой теории "стакана воды" наша молодежь взбесилась, прямо взбесилась".

Наша молодежь тоже взбесилась. И вообще, все похоже. Там — протест против патриархально-буржуазного уклада. Здесь — против ханжеской морали и всеобщей лжи. Но все же сходство — только внешнее.

Те курсистки, отказываясь от обязательств перед мужем и семьей, брали на себя другие — сейчас неважно, насколько они были истинны. Они — шли в революцию. Идею свободы они воспринимали комплексно и широко. Другое дело, что из этого вышло…

У наших, нынешних, цель поуже. В кино давно уже показывают Бог знает что, у подруги — любовник-иностранец…

Те, революционерки начала века, бросали мужей, чтобы выбрать свободу любовных отношений. Нынешние выбирают свободу любовных отношений, чтобы выйти замуж. Тут снова надо вернуться к идее престижности. За кого выйти замуж? Всегда вне конкуренции — иностранцы. Похоже, так было — в России издавна.

Уже Пушкин все знал про фирму. Связь с иностранцем — не только шанс выйти замуж и уехать в Швейцарию или Италию. Не только хорошие шмотки. Это тоже — протест, даже если иностранец из Польши или ГДР. Если спросить о самом сильном любовном переживании девушку среднего круга, почти всегда окажется, что у нес был любовником венгр.

Высоко котируются дипломаты и вообще все, кто связан с поездками за границу — это тоже шанс. Что касается «внутренних» кандидатов в любовники, то главное изменение по шкале престижности произошло от денег и власти — к богеме и фронде. Стендаль сетовал по поводу любви-тщеславия: "В глазах буржуа герцогине никогда не бывает больше тридцати лет". В идеальном смысле любовь-тщеславие, конечно, чувство достаточно низменное. Но так ли уж плохо, если в иерархии ценностей опальный художник выше секретаря райкома, а стихотворное посвящение — доступа к спецраспрелелителю?..

Настоящая женщина в России никогда не была равна мужчине. Она была лучше. Ладно бы там работа, дети, очереди. Это само собой. Но ведь женщине еще полагалось: а) презирать мещанские удобства, б) коньяк пить из пивных кружек, в) про Солженицына говорить до утра, г) по первому требованию ехать за запахом тайги. Называли мы наших женщин «старик». И жену, и мать, и тещу…

Мы воевали с жизнью сообща. И поэтому брачные союзы были схожи с окопным братством. Общность вкусов достигалась суровой муштрой, долгими очередями и необходимостью. Иначе любовь превращалась из цели в средство — машина, дача, русская, а впоследствии еврейская фамилия. Суровый естественный отбор наделял супругов иммунитетом к кошмарному быту и человеческой подлости. Но приобрести такой иммунитет было непросто. Знакомый поэт развелся с женой на второй неделе медового месяца, потому что она каждый день хотела есть и медленно ходила.

Неприятно говорить красивыми словами, но понятия женщина и товарищ были синонимами для многих из нас.

Эрот — сын Бедности и Богатства — получил в наследство жажду обладания, стойкость, отвагу и бездомность. Может, великий идеалист Платон остался бы доволен, глядя на нас?

Почему так нестерпимо скучно (и даже непонятно) читать сочинения историков советской школы? Ведь образованные и толковые авторы добросовестно излагают причины и суть явлении, тенденции, событий — чтобы из-за деревьев был виден лес, старательно вырубают деревья. А когда они, наконец, вырублены, становится ясно, что деревья и были лесом. Что несущественные детали, загромождавшие дорогу к истине, и были истиной — сложной, комплексной, противоречивой, но единственно возможной. Фердинанд и Изабелла запрещали испанским дворянам ездить на мулах — только на лошадях. И в этой мелочи все то, что на чудовищном псевдонаучном языке именуется: "в своих попытках создании централизованного государства абсолютные монархи опирались, главным образом, на класс помещиков-землевладельцев, укрепляя его преимущественное положение различными льготами и привилегиями…". Можно сказать так, а можно рассказать об указе, остроумно обязывающем испанских идальго волей-неволей быть приличными людьми, об этой характернейшей для средних веков изящно извращенной логике, которая в наши дни отдает абсурдом. (У Андрея Платонова: "Плохих людей убивать надо, потому что хороших очень мало").

Этикет, к счастью, не зависит от наблюдателя и исследователя — его можно только пересказать. И потому этикет больше говорит об обществе, чем политическая история, которая допускает любую — абсолютно любую! — трактовку.

Это относится не обязательно к истории. Как раз приближение во времени и пространстве дает больше примеров хотя бы потому, что мало кто из летописцев и историков понимал важность детали. Мы узнаем, что в таком-то году была война. А перерыв на обед по обоюдному согласию войска делали? Ведь это куда важнее для понимания духа и смысла эпохи. А война — в какой же год не было войны?