Потерянное семя - Страница 9

– Ждана Сергеевна недавно была, может, уехала уже, ее машины нет, – лениво, позевывая, ответил тот, почитывая беспечно газету.

Маркунин поблагодарил, однако зайти в здание администрации постеснялся, чтобы самому удостовериться в правдивости слов водителя какого-то чиновника. Он не знал, куда теперь идти, а день уже клонился к вечеру, небо было заволочено свинцовыми облаками, отливавшими синевой, что и указывало как бы на приближающийся снегопад. Маркунин продрог в своей не зимней, хотя и меховой куртке. И быстро пошагал к гостинице, где зашёл в четырехместный номер и лёг на кровать, не раздеваясь. Он подумал, что хорошо бы обосноваться в посёлке, устроиться на работу, ведь все документы были при нём. Ждана вполне могла бы ему в этом посодействовать. Любую работу готов принять, только бы жить рядом с дочерью, внуком. Хотя он чувствовал, что у него нет такого морального права называть их так, что он обычный самозванец. Под эти мысли он и задремал…

Онета пришла к Маркунину около восьми часов вечера. Его разбудил сосед по номеру, сказав, что приходила администраторша, и он, не дослушав, побежал в вестибюль. Онета сидела в кресле и листала какой-то журнал, на ней была жёлтая дублёнка.

– Я очень рад, что ты пришла, обращайся ко мне на «ты»! – дочь встала, засмущавшись, не чувствуя к мужчине родства.

– Мама пришла… и я ей сказала. Для неё эта новость оказалась неприятной. Я так поняла – ты давно её бросил? – робко спросила дочь, удостоверившись в этом после разговора с матерью.

– Я должен был уехать, хотя ничего ей не обещал серьёзно, то есть ни то что бы совсем… Ведь она знала, что я проходил практику. Да и она собиралась учиться, просто время коротали… И вдобавок был совсем молод. Так и не женился, о чём ты уже знаешь… Мои товарищи после уехали сюда и написали, что у Жданы дочь… – он не смотрел на Оню, точно ждал её приговора.

– Знаешь, я считаю, что тебе здесь нет места, лучше домой уезжай. Я не хочу к тебе совсем привыкать, будем жить, как жили до этого. Ты ей всё испортишь, она карьеру делает, у неё муж, кстати, приехал буквально через полчаса после твоего ухода. Он не курит, и почуял запах сигареты, а тут мой сорванец подлетел, мол, дядька был. Я была вынуждена сказать, что приходил ко мне старый друг… Всё равно не поверил… Но бог с ним…

– Ну и что, какое ему дело? Я уже думал остаться, пойти работать в школу историком или географом. Рядом с тобой хочу или поедем ко мне?

– Не могу – это получится некрасиво, маму не предам ради биологического отца. Ведь ты чужой мне, но я не упрекаю, ты сам знаешь, что это правда.– Маркунин молча согласился. А потом неожиданно заговорил, словно нашёл нужные слова.

– Но сейчас чужой, а пройдёт время… всё изменится, привыкает человек… А ты дай мне шанс? – жалобно попросил он.

– И как ты себе представляешь наше общение, как ты будешь к нам приходить, к чему это приведёт? Или ты рассчитываешь, что мама тебе обрадуется, я не уверена. Нет, у них детей нет, а у него есть от первой жены…

Онета предугадала его вопросительный взгляд, чем немного утешила. Создалось безвыходное положение, которое сотворил он же много лет своими руками, от сознания чего Маркунин поник, а потом отчаянно сказал:

– Оня, пойдём в кафе, я хочу угостить и выпить с тобой за то, что ты такая добрая и светлая, мне очень хорошо, я счастлив видеть тебя!

– Нет-нет, спасибо, не хватало того, чтобы ты здесь запил. Ты уже выпил и довольно, – она чувствовала исходивший от него запах спиртного.

– Что же прикажешь мне делать? Я так несчастлив в одиночестве. Мне кажется, что твою мать я любил всегда и это понял только сейчас… Когда отчим уйдёт… в рейс?

– Да всё уже, навигация закончилась, – печально протянула дочь. Видно и впрямь она сожалела, что отчим надолго теперь не оторвётся от дома, и ей самой жить с ним несладко рядом.

– Боже, всё против меня! – с горечью выпалил он, мотая яростно головой, сжимая челюсти.

– Успокойся, давай я провожу тебя завтра, а потом письмо напишу?.. – подала она отцу надежду, зацепку в будущее.

– Какая ты красивая, Оня! – чуть не плача прошептал он. – Спасибо тебе, я ещё побуду… Постой, я забыл, сыну твоему купил, сейчас принесу, – он быстро поднялся в номер, и через пять минут вернулся с коробкой. За это время он подумал: если останется тут, то будет мучиться сознанием, что остальные дети им брошены, а Оне отдал особое предпочтение. Хотя навещенные им дети так и не узнают о его приезде, этим только и успокаивался. Раньше о них имел отвлечённое представление, а теперь конкретно знал, что они существуют. И действительно, лучше ото всех жить в стороне, чем так бесцельно маяться. Впрочем, они в нём не нуждаются, как когда-то и он ими пренебрёг. Вот и получалось, как аукнулось, так и откликнулось. Яне досталось его золото, сыновей вообще не видел воочию, а фотки не в счёт. Им всё равно, что где-то он есть. Сам обрёк себя на никакое с их стороны отношение, кусай локоток отныне, совестью мучайся…

Маркунин пошёл проводить домой Оню. И всю дорогу почти молчал, словно таил на неё неизбывную обиду. Перед подъездом он поцеловал дочь и велел идти. Шёл снег крупными, бархатными хлопьями.

– Не надо меня провожать завтра. Я сам, Оня, будь счастлива, – тихо, покорный судьбе, сказал он, полный таинственной задумчивости, к какой раньше он вообще был не склонен. – Возьми, – он положил ей на ладонь крупную купюру, ещё раз поцеловал, и быстро пошагал, удаляясь от неё, в гостиницу по освещённой фонарями заснеженной улице, и сам обсыпанный, будто снежным лебяжьим пухом…

Рано утром Маркунин покинул Затон. К обеду уже в Омске сел на поезд. На этот раз в стуке колёс ему слышалась одна и та же фраза: «Так-так тебе и надо, так-так тебе и надо». На вокзале он раздобыл бутылку водки и пил потихоньку, курил одну сигарету за другой. Он не ощущал текших по щекам слёз, казалось, везде текла вода: по стеклу, по стенам купе, по полу, куда бы ни глянул – везде вода, вода…

Маркунин достал из сумки зачехлённое ружьё, быстро собрал, как если бы предстояло отражать напавшего врага, и наставил ствол прямо в сердце. Но тут он представил, как мать узнает о его смерти и её хватит удар, отчего ему сделалось дурно. Рассудочность всегда брала верх над эмоциями. В купе никого из пассажиров не было. Маркунин опустил окно и сразу отчаянно ворвался в купе сухой морозный ветер, он высунул ствол и нажал на курок раз за разом. Выстрелы почти были не слышны, слившиеся с надсадным навязчивым стуком стальных колёс: «Так-так тебе и надо, так-так тебе и надо». Он поднял стекло и спрятал ружьё, вспомнив, что дома ещё ждали его молодые шакалы…

За длинную дорогу домой у Маркунина возникало непреодолимое чувство, будто он оставил частичку себя у всех этих женщин, от которых были его дети. Причём вовсе не одну частицу, а сколько было их, и к ним из его души тянулись невидимые нити, связавшие его навеки. Это было мучительное ощущение и тем мучительней, что все его отвергли, за исключением одной опустившейся до алкоголизма женщины, у которой в силу этого было бессмысленно оставаться. Но даже если можно, он бы убивался по другим, хотя все эти годы, пока не видел детей воочию, он вполне оставался спокойным, продолжая сходиться с женщинами на короткий миг без угрызений совести. И пока это продолжалось, ни о чём не задумывался, а стоило растерять былую силу, как почувствовал ускользающую в пустоту жизнь, так и заскучал о прошлом. И срок подошёл как бы подвести итог всему тому, что натворил в молодости. Итог этот, в конечном счёте, ошеломил его. Собственно, тогда он оправдывал себя тем, что он вовсе не уговаривал их рожать, что они просто сами хотели иметь детей всё равно от какого мужчины. Хотя на самом деле всё оказалось намного сложней, что ему и открылось после встреч с ними. Кто-то действительно его сильно любил, и надеялись на взаимность с его стороны, а он со всеми обошёлся подло. И романтика тут вовсе ни при чём, отныне ему казалось, что ею он только прикрывал свои проступки, свои ошибки, свою бесшабашность и сущность гуляки, желавшего жить так, как ему тогда хотелось, то есть легко, беспечно, ни о ком конкретно, кроме дела, не заботясь. Просто тогда всевластно он был увлечён работой, любил природу, посиделки у костра с гитарой, девушек и снова работа без своего дома и семьи. И всё это улетучилось, как дым, а дети остались и выросли без него. Он подумал о Марине, к которой хотел бы съездить, но адреса не знал; впрочем, она где-то записывала для него на всякий случай, что он сейчас ясно вспомнил, как сунула на прощанье записку. Но теперь разве можно вспомнить: куда он дел её? Или ему просто казалось, что она записывала.