Потерянное семя - Страница 7

– Всё, Янка, погнали! Если не хочет тут тормозить— подбросим до вокзала! – бодро отчеканил парень.

Маркунин быстро застегнул сумку, похожую на чемодан, подошёл к Наде, холодно обнял, став, однако, нежно целовать, на что раньше был не падок. И пошёл. Яна бросила, что приедет завтра, и с этим она ушла с парнем. Вслед им раздались рыдания одинокой, несчастной женщины…

Поезд шёл ещё северней этой области. Маркунин лег на нижней полке почти в пустом вагоне, и надсадный стук колёс, словно возвращал из памяти мотивчик любимой песни. Но теперь он гнал его от себя прочь, ощущая в душе пустоту и своё бессмысленное положение. Холодное тёмно-синее пространство, через которое мчался в ночи поезд, казалось пустым, безмолвным, нагонявшим страшную тоску одиночества. Но он утешал себя мыслью, что его ждала встреча с очередной бывшей, брошенной им, женщиной, у которой был от него сын. Вроде ехать не хотел, но его влекла теперь какая-то неодолимая инертная сила, которой отдался во власть.

Утром следующего дня он вышел из вагона. Маркунин помнил, что там они строили для одного совхоза двухквартирные дома. Недалеко от города стояла центральная усадьба, куда поехал на такси; водитель, заломивший таксу, превышающую тариф в несколько раз, сначала отказывался, тогда Маркунин показал ему деньги и отдал их вперёд. Через час они приехали, попросил таксиста подождать. Дом Татьяны стоял недалеко от Дворца культуры. К его счастью она оказалась дома, но собиралась уходить на работу. Её квартира была хорошо меблирована, видно было по всему, что жила она неплохо, впрочем, в достатке. Но Маркунина Татьяна не тут же узнала, пока он сам не назвался.

– Боже ты мой, и чего ты приехал вдруг? – с укором спросила она. – Проходи на кухню, не разувайся, ты же ненадолго?

– Хотел, вот, увидеть тебя, сон увидел, вот и решил. У меня никого, я не женился, а ты как? – говорил благодушно Маркунин, идя за ней на кухню. Сел на табурет. Татьяна стала его рассматривать, находя только возрастные перемены, побрит на скорую руку, одет несвеже, и она брезгливо покривилась, села напротив, вздохнув, как перед неизбежным наказанием.

– Чего же не женился, всё, небось, перебирал бабами? А у меня муж, детей трое. Старший твой учится на экономиста в городе, должен вот приехать, жду… А младшие школу заканчивают, последние двойня у меня, – она говорила тем тоном, которым выражают довольство жизнью, когда всё идёт своим чередом.

Маркунин это определил с первого на неё взгляда, причём Татьяна почти не изменилась, разве что стала солидней, но такая же привлекательная, даже молодая. Он помнил, какой была она непосредственной, как она тогда безоглядно верила ему, что они всегда будут вместе, но он уехал, даже не попрощавшись, потом написал извинительное письмо, обещал заехать.

Она ответила, когда уже сын родился, вероятно, питала надежду, что теперь-то он приедет, кровинка своя притянет, а он больше не написал, она не возненавидела его, просто стерпела, переборола, в себе переносила боль…

И вот по его сосредоточенному виду она поняла, только через много лет испытал стыд, потупил взор.

– Я училась в сельскохозяйственном заочно, стала агрономом, – продолжала степенно Татьяна. – Из армии парень пришёл соседский, предложил замуж, я и пошла, куда же мне было деваться с ребёнком? Теперь он директор совхоза, твоего сына воспитал. А ты как жил? – с гордостью за себя закончила она.

– Да так же, всё ездил, ездил по командировкам и не заметил, что живу уже в другой стране, а потом стал не нужен делу, которому отдал годы, оно и распалось. И вот я никто… но буду… детей в школе географии учить, – дополнил он, понимая, что в её глазах выглядит ничтожеством.

– У тебя же образование не для школы, кажется? – удивилась она, присматриваясь к нему.

– Ну и что, историю знаю, геологию, палеонтологию, – он вздохнул, пряча глаза, что приходится объяснять очевидные вещи. – Я рад за тебя. Сына увидеть позволишь, может, дашь такую возможность? Меня не знает он? – спросил беспокойно, чувствуя, однако, что здесь он тоже лишний, не нужный, и обида объяла сердце, глаза повлажнели.

– Почему, оставайся, скажу мужу – дальний родственник, – но она тут же спохватилась. – Ой, Юра, нет, так нельзя, он же знает мою историю с тобой и поймёт. Даже не знаю как быть? В альбоме на сына посмотришь и довольно. Ну, вот скажи, зачем смущать парня, он-то приёмного отца родным считает…

Татьяна принесла альбом, и Маркунин уже по привычке стал рассматривать, испытывая себя от этого ничтожеством. И одновременно удивлялся, что Татьяна ничуть не обозлена на него, вела так просто, будто между ними ничего никогда не было. «Это оттого так, – подумал он, – что Татьяна вышла замуж удачно».

– Как его зовут, я забыл, по-моему, ты писала? – спросил робко.

– Так же, как и тебя, да, Юрик, была мечта, но ты её сам разбил, ведь любила, а ничего не осталось к тебе. Извини, Юра, мне надо идти в контору. Она встала, и он пошёл за ней, как приговорённый к вечному мыканью по свету.

Вышли из подъезда дома, она постояла, помолчала, бровь её опустилась к переносице. Маркунин махнул рукой и поплёлся к дороге, где стояло такси. Татьяна смахнула с ресниц слёзы и быстро пошла, вытесняя из памяти образ теперешнего растерянного, побитого жизнью Маркунина…

Он не помнил, как приехал на вокзал, как брал билет на поезд и снова слышал стук колёс, словно в полной прострации. Через двое суток поезд пришёл в Омск. В этих местах очень давно они проделали весь боевой путь Ермака по Иртышу. На автобусе добрался до Затона. Это был рыбацкий посёлок, в котором жила его бывшая подруга, черты которой почти истёрлись в памяти. Он помнил немного, что она была, кажется, безумно весёлая, быстрая на ногу, только закончила тогда школу, приходила к ним в лагерь и любила слушать мужские байки о раскопках. Она собиралась поступать в институт народного хозяйства. Но помешала беременность от Маркунина; он тогда ей честно (хотя до этого обещал) ответил, что не будет жениться вообще, связав себя навеки с археологией. Ещё в поезде он вспоминал её имя, каждое примерял ей, но ни одно не подходило, словно с чужого плеча одежка. Впрочем, в памяти осталось звучание редкого имени, которое застряло в подсознании и не всплывало, он долго ломал голову, досадовал на свою забывчивость. Все это последствия безалаберной, походной жизни, безоглядное стремление к обладанию всё новыми женщинами, которые ему также скоро надоедали и он старался их как можно быстрей забыть, тогда как они надеялись, ждали от него ответной любви. И тут в сознании, словно искрой полыхнуло: «Ждана!» Да, кажется, так и звали сибирячку, жившую с родителями…

Маркунин ходил по посёлку городского типа, почти не изменившемуся, где стояли старые двухэтажные дома – близнецы да поновей четырёхэтажные, детсады, большая трёхэтажная школа, магазины, занимавшие первые этажи жилых домов, Дом культуры, а по окраине уже давно строились пятиэтажные и девятиэтажные и работы не велись. По берегу затона шли частные деревянные и кирпичные дома. На улицах аллеи, летом здесь много зелени, а сейчас лежал снег, мороз пощипывал щёки. Маркунин не мог вспомнить, в каком доме жила девушка, словно сознание нарочно противилось его воле. Собственно, он уже и сам понимал, что и эта встреча с молодостью ничего путного ему не сулила. Хотя он и не надеялся на то, что Ждана до сих пор одна, а его давно погребла в своей памяти, живя счастливым настоящим. Он даже не знал её фамилии, чтобы начать поиск, и тут к нему пришла мысль – зайти в магазин, ведь наверняка продавцам известна женщина с редким именем. Он так и сделал, но, зайдя, не мог осмелиться начать: как верно тут его поймут? Маркунин уловил себя на том, что раньше так не рефлексовал. Продавщицы были немолодые, он всё же набрался смелости спросить Ждану, и одна чересчур полная баба изрекла:

– Ждана? Конечно, знаю, возле почты дом её, а вы кто ей будете? Она у нас большая шишка! – отрезала та, меряя его взором.