Потери - Страница 7

На кухне повисла немая пауза.

Оно и понятно: подобная фраза, пускай даже из уст старого ленинца, запросто тянула на срок. И отнюдь не маленький.

Вусмерть перепугавшийся Самарин нервно загасил окурок и поспешил вернуть разговор на исходные рельсы:

– Так вы, мужики, считаете, войны с Германией не избежать?

– Боюсь, что нет, – вздохнул Всеволод.

– Разумеется, войны с немцами не миновать, – согласился с ним Гиль. – Вот только мы к ней пока не готовы. Впрочем, вспоминая многовековую историю, приходится признать, что для матушки-России это абсолютно привычное состояние.

– Да бросьте, мужики! «Мы войны не хотим, но себя защитим».

– Само собой, защитим. Только в части «малой кровью» советую не обольщаться[5]. Вон твоя Лёлька потащила Юрика читать им про Мальчиша-Кибальчиша.

– А при чем здесь?..

– А при том, что Аркашка Гайдар, возможно сам того не ведая, выдал наш главный стратегический секрет. Закамуфлировав оный под более доступную детскому воображению «военную тайну».

– И что за секрет?

– А секрет заключается в том, что вечно у нас беда приходит «откуда не ждали». И пока не «засверкали огненные взрывы», пока Красная армия очухивается, готовясь перейти в наступление, всякий раз немало будет положено таких вот необученных «мальчишей». Именно они, что тот Ганс Бинкер, своими телами станут затыкать дыры в очередной прохудившейся плотине.

– Что за Ганс? Небось фашист?

– Ты, Евгений батькович, вообще, как, книжки в детстве читал?

– Конечно.

– А «Серебряные коньки»?

– Да я как-то больше по Нату Пинкертону ударял.

– Оно и видно. А возвращаясь к тому, с чего начали, сиречь к войне и готовности к ней, дай бог, чтобы у нас в запасе имелся хотя бы годик. А лучше два. Иначе – швах.

– Почему это швах? – снова возмутился, и снова абсолютно искренне Самарин. – Мы еще покажем Гитлеру, где раки зимуют. Я давеча читал в «Правде» доклад товарища…

– Угу, – хмуро перебил его Гиль. – Одному тут о прошлом годе уже попробовали. Показать. Хотели-то раков, а показали – сраку.

Заглянувшая на кухню на последней фразе Елена, реагируя на «сраку», неодобрительно покачала головой, однако замечания делать не стала. Молча сгрузила на поднос чашки и, восстанавливая мужской тет-а-тет, поспешила ретироваться. От греха.

– Вы это о чем сейчас, Степан Казимирыч?

– Это я сейчас о ком. О Маннергейме. К слову, довелось мне однажды видеть сего господина – вот буквально как вас.

– Да вы что? – поразился Володя. – Как? При каких обстоятельствах?

– Было это в тысяча девятьсот… если память не изменяет… двенадцатом году. Я в ту пору в императорском гараже шофером служил. И Маннергейм аккурат в мою смену в Зимний приезжал. Удостоился аудиенции у великого князя Николая Николаевича за успешное проведение летних маневров под Ивангородом. Полк Густава был единственным, не получившим тогда ни единого штрафного очка.

– А мы с частями Маннергейма в марте пятнадцатого разминулись, – негромко заговорил «молчальник» Всеволод. – Наша 37-я пехотная тогда в Залещики вступила.

– Это где ж такие?

– Северная Буковина, под Черновцами. А Маннергейм со своими кавалеристами накануне как раз оттуда на форсирование Днестра выдвинулся. В этих самых, будь они неладны, Залещиках меня в первый раз и ранило.

– Это тогда тебя? – Степан Казимирович хмуро покосился на пустой левый рукав Алексеева.

– Нет. Руку мне отшрапнелили в самом конце 1916-го. Буквально за неделю до Рождества. Словил подарочек.

На кухне снова подвисла тишина. На сей раз уважительная.

– Удивительно фартовый мужик этот Карл Густав Эмиль, – невесело продолжил Всеволод. – Я слышал про целых четыре случая, когда Маннергейм выходил из землянки, и в нее тут же попадал снаряд. Так погиб его первый адъютант в Русско-японскую и еще трое – в империалистическую.

– Значит, теперь пять, – поправил Володя. Все это время он почтительно помалкивал, хотя ему и не терпелось вставить словечко, дабы обозначить свое участие в разговоре. – Про схожий случай я слышал уже в период нашей финской кампании.

– Вы, мужики, еще царя Гороха вспомните! – фыркнул белобилетник Самарин. – Нынче, слава богу, не те времена. У нас сейчас и вооружение самое передовое, и армия не чета царской. В конце концов, кто кому навалял? Кто в итоге хвост поджал и мира запросил? Ваш хваленый Маннергейм!

– Да, наваляли. Но какой ценой? Ты вон спытай у Володи, он тебе как непосредственный участник расскажет. Володь, поведай ему за ту историю.

– Какую?

– Помнишь, ты мне в санатории рассказывал? Про минную войну и бутылки зажигательные?

– Может, не стоит?

– Стоит-стоит. А то привыкли, понимаешь, жить по принципу: знать ничего не желаю – моя хата с краю, – Степан Казимирович завелся не на шутку– В итоге: одни вон руки теряют, воюя непонятно за что. А другие, которые ура-навалялыцики, доклады в «Правде» изучают.

– Вы, конечно, извините, Степан Казимирович, но… это что за намеки такие?

– Они самые и есть, намеки. А тебе, Евгений батькович, желательно открытым текстом? Так я готов. Сам знаешь, за мной не заржавеет.

Неизвестно, чем в итоге мог обернуться этот принципиальнейший спор, кабы не Елена. Болезненно реагируя на повышенные тона, она снова заглянула в кухню:

– Что за шум, а драки нет?

– Во-от! Золотые слова, Ленушка! Есть такая персидская пословица, я ее от товарища, который нам ныне совсем не товарищ, Троцкого слышал: «Когда дерутся два дракона, гибнут мирные зверьки», – Гиль вызывающе, в упор, уставился на Самарина. – Ничего не напоминает?

– Как дети малые – на минуту одних оставить нельзя, – решительно взялась гасить страсти Елена. – Пойдемте уже чай пить, спорщики… Сева, ты принял лекарство? – Муж виновато пожал плечами. – Так я и знала. Выпей немедленно! Хотя… Теперь уж, после водки, все равно не в коня корм…

– …А Мальчиша-Кибальчиша схоронили на зеленом бугре у Синей реки. И поставили над могилой большой красный флаг. Плывут пароходы – привет Мальчишу! Пролетают летчики – привет Мальчишу! Пробегают паровозы – привет Мальчишу! А пройдут пионеры…

– …салют Мальчишу! – всхлипывая, докончила за брата Ольга.

– Всё, конец, – выдохнул Юрий, с облегчением закрывая книгу.

– А теперь что-нибудь веселое почитай, – не терпящим возражений тоном потребовала Лёля. – А то я совсем-совсем расстроюсь.

– Не буду. Я устал.

– А я твоей маме пожалуюсь. Что ты нам мало почитал.

– Ну и жалуйся. Подумаешь, напугала.

– Юра, а поиграй тогда на пианине? – предложила компромиссный вариант сестра. – Про овечку.

– Опять овечку? Надоело.

– Ну пожалуйста-препожалуйста. Умоляю!

И так уморительно-смешно произнесла она это свое «умоляю», что Юрий сразу смягчился:

– Ладно. Только один раз.

Он подошел к фамильному «Беккеру», чьих клавиш некогда касались пальцы самого Гартевельда[6], поднял крышку и принялся одним пальцем выстукивать незатейливую мелодию, негромко напевая:

привычно перехватила эстафету Ольга.

А на большом письменном столе, за которым некогда трудился профессор Кашубский, а ныне не слишком успешно грыз гранит науки его внук, лежал, подсыхая акварелью, портрет смешного человечка в сапогах и в галифе, напоминающих скорее казацкие шаровары.

Дабы ни у кого не оставалось сомнений в части персонификации персонажа, в правом верхнем углу была выведена размашистая корявая надпись: «Деду Гилю все мы любилю»…