Посвящение - Страница 12

— Нет, нет, нет, лучше я! А ты Сидике позови.

— Хорошо.

Она была в кухне. Стоя в облаке пара над огромной кастрюлей с кипящей водой, давила в нее галушки.

— Сидике, поди на минутку, тебя мама зовет… — сказал я. От непривычно мягкого тона она смутилась. Не знала, бросать ли работу, идти или сперва закончить.

— Дюрика… у меня галушки разварятся. Скажи, что я скоро приду.

Мать с бабкой стояли у ящика с грязным бельем. Содержимое его валялось у них под ногами. Обе держались за пояс и растерянно покачивали головами.

— Ну что? — повернулась мать.

— Сейчас придет, только галушки доварит.

— Да точно тебе говорю, — сказала бабка.

— Не знаю, не знаю.

— Ты вот всем доверяешь, а потом расплачиваешься!

— Ну что вы городите, мама! Зачем ей сдалась эта скатерть на двенадцать персон!

— Солдатик ее отслужит, они и поженятся.

— Мама!..

Мать задумалась, не ответив мне. Во мне закипело отчаяние. Неправда это, она не могла украсть! Я внезапно почувствовал себя виноватым. Как будто я украл эту скатерть… Почувствовал, что краснею. Нет, Сидике не могла украсть! Зачем ей? Я тоже не брал.

— Наверно, она завалилась куда-нибудь! — крикнул я возбужденно.

Бабка набросилась на меня:

— Дюри, ты покраснел, ты знаешь все!

— Ничего я не знаю.

Вошла Сидике. Мать — она стояла спиной — заставила себя улыбнуться и повернулась к девушке.

— Вы случайно не видели белую скатерть, Сидике?

Та застыла в недоумении.

— Ну, камковую, белую!

— Нет, не видела.

— Мы уж все перерыли, — встряла бабка. — Пропала…

— И Дюрика ее не видал…

— Среди белья, что вы гладили, ее не было?

— Нет, нет… Я бы запомнила…

— Вверх дном все перевернули, — сказала мать и разворошила кучу белья.

— Ее точно не было среди глажки?

— Нет, нет, уж поверьте…

До Сидике, похоже, только теперь дошло, что имела в виду старуха. Она побледнела.

— Если сожгли, то признайтесь лучше!

— Прямо не знаю, как теперь накрывать…

— Не жгла я… ее ведь там не было… — бормотала Сидике.

Меня охватило бешенство, я заорал:

— Да не гладила она скатерть, ее там не было!

Мать шагнула ко мне и вкатила мне оплеуху. Тяжелый перстень попал по губе, губа треснула.

— Получил? — прошипела она. — Будешь знать… когда можно орать!

Я уставился на нее. Ко мне подскочила Сидике, но бабка, вцепившись ей в руку, оттащила девушку в сторону.

— Ты украла. Поди, для приданого себе присмотрела?

Я схватился за рот. Ладонь была вся в крови. Я машинально, не отдавая себе отчета, размазал ее по лицу. Во рту было солоно и отдавало железом.

— Да вы что… — прошипела мать. — Не смейте… — И отдернула бабку от Сидике.

А я пошел в ванную. Во мне больше не было страха. Мне все стало ясно насчет людей. Я их понял. Я боялся их только тогда, когда они говорили, когда слова их звучали туманно и их смысл угадывался где-то за ними.

Сидике стояла в оцепенении.

— А ну, доставайте… — в лицо ей бросила бабка.

— Не надо, мама… не надо… — обессиленно повторяла мать.

Девушка вздрогнула и, закусив побелевшие губы, твердой походкой направилась к выходу.

— Погодите… — упавшим голосом окликнула ее мать, — ну постойте, куда вы?! Мы не хотели…

Они двинулись за ней следом. Сидике это почувствовала. Развернулась. И вошла к себе в комнату. Дверь она не закрыла, Мать с бабкой замерли у порога. Лицо девушки будто окаменело. Я не видел в нем прежней робости. Оно было строгим как у умершего. И таким же бледным. Замедленными, размеренными движениями она открыла шкаф. В нем почти ничего не было. Две шелковые блузки. Одна бирюзовая и одна белая. Она вышвырнула их из шкафа. Смела на пол с полки свое белье. Выбросила две юбки. И все это без единого слова.

Затем она подошла к дивану и, раскрыв его, выгребла из ящика для белья одеяло, подушку и простыню. Под ними не было ничего… Она шагнула к тумбочке…

Мать сверкнула на бабку глазами. Старуха с испуганным видом ретировалась.

Подойдя к девушке, мать взяла ее за руку и нежно сказала:

— Ну, полно вам, Сидике… полно…

Но девушка вырвалась и распахнула дверку у тумбочки. Мать содрогнулась, взглянув на ее обезумевшее лицо, обняла ее и, силком усадив на кровать, села рядом.

— Полно, Сидике… полно… — приговаривала она.

Сидике сокрушенно, устало потупила голову. И беззвучно заплакала. Слезы, стекая по круглому личику, собирались у ее носа. Она их не вытирала.

Мать гладила ее голову. Я потрясенно смотрел на них, стоя в дверях.

— Пойди скажи бабушке, пусть накрывает розовой… — прошептала мне мать.

— Хорошо, — кивнул я.

В понедельник утром Сидике уехала домой. Вернуться она должна была к вечеру следующего дня. Однако во вторник вечером не приехала. Мы подумали, что она опоздала на поезд. Позвонили на вокзал и узнали, что в этот день поездов больше не ожидается и что следующий прибудет рано утром в среду.

Но и в среду она не приехала.

Было уже около девяти, когда у ворот стукнула дверца машины. Я сидел за столом, делал уроки. Заскрипели ворота, и на отлогой садовой дорожке разнеслись торопливые шаги матери. Открывать ей я не пошел. Даже не сняв пальто, она первым делом заглянула ко мне.

— Занимаешься? — спросила она.

— Ага.

— Что Сидике?

— Не приехала.

— Так я и думала, — усмехнулась мать.

— Наверно, случилось что-нибудь.

— Ну да. Просто-напросто она не посмела вернуться.

— Нечего было набрасываться на нее.

— Что значит, набрасываться?

— С подозрениями своими.

Мать махнула рукой и хотела было уйти, но спросила все же:

— Может, сядем в гостиной, поговорим?

— Не хочу.

Она замерла на пороге, вернулась ко мне и погладила меня по вихрам.

— Да что с тобой происходит?

— Ничего особенного.

— Дюрика… Я ведь вижу. Почему ты мне обо всем не расскажешь? Ну, бывает, я нервничаю, срываюсь… Признаю. Может, я тебя чем-то обидела?

— Нет.

— Ну, не будь же таким упрямцем! Дорогой мой, любимый Дюрика… — Она наклонилась и чмокнула меня в маковку. Я почувствовал, что должен обнять ее, обхватил мать за шею и содрогнулся. Я знал, что любить ее не способен. И она меня не должна. Мать еще раз поцеловала меня и, явно успокоенная, сказала:

— Так придешь?

— Хорошо.

Она вышла. Я уткнулся в тетрадку. Закончил пример и стал слушать шум воды в ванной и приглушенные шорохи матери. Я слышал, как она прошла через гардеробную и села в кресло. Я тоже поднялся и вышел в гостиную. Она положила на стол шкатулку с шитьем и спросила:

— Может, надо зашить что-нибудь?

— Нет, не надо.

Достав из шкатулки свое вязанье, она расправила нити, откинулась поудобней и, с улыбкой поглядывая на меня, заработала спицами.

— Ну, что в школе было?

— Ничего.

— Спрашивали?

— По венгерскому. Пятерку поставили.

Мать довольно кивнула.

— А ведь ты не готовился даже.

— По венгерскому мне и не надо. Я на уроках слушаю. И достаточно.

— Заниматься все-таки надо…

В дверь просунулась бабкина голова.

— Здравствуй, доченька!

— Здравствуйте, мама. Слышь, Сидике-то не вернулась.

Бабка тут же была в гостиной.

— Я и думала: не посмеет она вернуться. И почему не посмеет, мне тоже известно.

— Вот и мне так казалось.

— Говорила я вам!

— Что вы нам говорили?

— Что беды с ними не оберешься.

— Хватит, мама, об этом. Прошу вас.

Бабка мрачно сверкнула глазами.

— Я трех полотенец махровых недосчиталась. Голубеньких.

— Так вы посмотрите получше…

— Да уж я посмотрела. Знаю я, почему она не вернулась.

— Я не думаю, мама…

— Ну а вещи свои забрала она?

— Я не знаю.

— Зато я знаю. Все как есть. Ничего не оставила. Я проверила ее шкаф.

— Все равно я не думаю…