Посторонняя - Страница 41

— Дворец в виде магазина — это, конечно, звучит заманчиво, — говорит Певунов, — Я понимаю, приятно чувствовать себя энтузиастом большого дела, но пора и о людях думать.

— Вот именно! — кричит с места Сикорский.

— Мы же знаем, как это бывает. Пока утвердят проект, пока составят смету, пока все взвесят — не о курятнике же речь, — пока начнут строительство, если вообще начнут, пройдут годы. Все это время люди будут стоять в очередях за хлебушком и молочком, а за каждой катушкой ниток ездить в центр. Нет, так не годится. Следует обеспечить население всем необходимым и уж потом думать об архитектурных памятниках для потомства.

Сикорского давно удерживают на месте два соратника.

— Фарисейство! Чистой воды фарисейство и преступное равнодушие! Благодаря таким, как вы, Сергей Иванович, многие улицы нашего города выглядят уродливыми близнецами.

— Не благодаря мне, а благодаря демагогии, не подкрепленной экономическими соображениями.

— Принцип сиюминутной выгоды не оправдал себя в историческом масштабе, вы это знаете. Это принцип мелкого собственника.

— И система больших скачков давно себя дискредитировала, уважаемый товарищ Сикорский. Заметьте, тоже исторически.

Комиссия взбудоражена, ломаются копья, в запале полемики наносятся взаимные оскорбления, а Певунов, приятно возбужденный, выходит в коридор покурить. «Эта комиссия — все липа, — думает он с улыбкой, — но какое удовольствие потолковать с азартными людьми».

После заседания Певунов возвращается в контору, но застает там одну уборщицу. Случай небывалый — Зина ушла за двадцать минут до окончания рабочего дня. Певунов рассеянно перебирает бумаги на Зинином столе. На одном из клочков Зининой рукой написано и зачеркнуто слово «милый». «Милый! — повторяет он с сочувственной гримасой. — Надо же! До чего дошла старушка.»

Федя Купрейчик дисциплинированно ждет у подъезда, пальцы его выколачивают нервную дробь на руле. Навертывается ущемление его трудовых прав. Певунов сознает щекотливость минуты и торопится отпустить водителя.

— Давай, давай, Федор! Я пешочком.

По дороге он делает большой крюк, чтобы заглянуть на колхозный рынок. Он любит ходить по магазинам, разглядывать товары на прилавках, прицениваться, обмениваться репликами с продавщицами. Это его маленькая слабость, но удовлетворить ее в городе ему редко удается, в магазинах все его знают и обращаются с ним соответственно. Не то на рынке. Здесь он обыкновенный покупатель и может сколь душе угодно бродить по рядам. Он пробует обязательно квашеную капусту, сало, творог и даже иной раз выпивает кружечку огуречного рассола из бочки. Торгуется Певунов яростно и неумолимо, ни в чем не уступая опытным товарищам из солнечных республик. Их оскорбительные намеки на убогость его кошелька только придают ему энергии, отвоевав у какого-нибудь продавца персиков лишний пятиалтынный, Певунов чувствует себя счастливым и умиротворенным, точно совершил важное, общественно полезное дело. В этот раз он покупает несколько огромных, сочащихся медом груш и немного телятины на котлеты. Даша любит телячьи котлетки. Домой приходит в восьмом часу. Ужин — в восемь. До ужина он успевает просмотреть Аленин дневник, хотя это необязательно. Алена в этом году занимается старательно и радует родителей.

Ужинает солидно, подолгу — это главная трапеза дня. Дарья Леонидовна подает и первое, и второе, и салаты, и фрукты, и что-нибудь мучное к чаю.

— Неужели вы не понимаете, на ночь наедаться вредно! — вопит Алена, опустошая вторую тарелку жирного плова. — Мама, мы ведь с тобой женщины.

Дарья Леонидовна ничего не желает понимать, с ужином она возится целый день, и ее стараниями каждый вечер превращается в маленький кулинарный праздник, благо есть такой неутомимый едок и ценитель, как сам Сергей Иванович. Потом Алена убегает к подругам или в кино, а Певунов с Дашей смотрят телевизор или отправляются перед сном на прогулку. Гуляют по одному и тому же маршруту — пересекают парк, поднимаются по улице Чкалова к памятнику Феликсу Дзержинскому, сворачивают к городским прудам и возвращаются малолюдными переулками, напоминающими улочки старого Таллинна. Это хороший маршрут, почти недоступный для машин. Дарья Леонидовна шагает всегда с левой стороны и держит мужа под руку. Разговаривают они мало и о пустяках.

— Знаешь, чего мне хочется больше всего на свете? — робко спрашивает Дарья Леонидовна.

— Чего, Даша?

— Чтобы мы прожили еще долго и вот так же гуляли, но уже знаешь с кем? С Леночкиными детишками.

Певунов ласково обнимает жену.

— Еще и правнуков будем нянчить, — говорит с уверенностью.

Перед сном читает какую-нибудь книжку, но глаза уже слипаются, и он с нетерпением ждет, когда Даша закончит прибираться на кухне и ляжет. Из комнаты дочери доносится вой магнитофона. Он стучит в стенку, и она убавляет звук. Наконец Даша является, торопливо мажется кремом, бросая на мужа виноватые взгляды, с легким вздохом забирается под одеяло. Певунов тут же щелкает выключателем. Он уже почти засыпает, как вдруг сознание уязвляет каверзная мыслишка: господи, как быстро, как неуловимо бегут дни! И сколько же их осталось на донышке жизни? Чтобы освободиться от глупой мысли. Певунов переворачивается на другой бок. Сны ему не снятся, а если и снится иногда какой-нибудь пустячок, то утром он напрочь все забывает.

В этот город я приехал отдохнуть, а к Певунову пришел с запиской от Нины Донцовой. С ней наше знакомство состоялось при довольно запутанных обстоятельствах. Я тогда еще работал в газете на побегушках и как-то по срочной надобности завернул к Донцовым домой без предупреждения, чтобы получить у Мирона Григорьевича визу на его статью, касающуюся острых проблем строительства дорог. В ту пору почти постоянно я был в издерганном, мрачном настроении, готовый получить от судьбы пинок за пинком, но в доме Донцовых меня, незваного гостя, так приветили, приняли так радушно, что я сразу привязался к этой семье. Знакомство наше продолжалось, впоследствии мне даже выпал случай оказать Мирону Григорьевичу несколько пустяковых услуг.

Когда Нина узнала, что я еду в ее родной город, то очень разволновалась и много припомнила бессвязного и радостного из давно ушедших дней. От нее я услышал о Певунове, хотя и не подозревал тогда, что его история займет такое место в моем воображении. Нина предложила мне обратиться к нему в случае каких-нибудь затруднений и вручила записку, которую я, в силу бессовестного любопытства, прочитал:

Помощь мне понадобилась, и я проник в кабинет Певунова. Сергей Иванович произвел на меня впечатление человека, которому тесно в закрытом помещении.

Пробежав глазами записку, он сказал: «А-а, из Москвы, очень приятно!» — при этом смерил прицельным взглядом, точно мгновенно определил мою стоимость в рублях. Тут же принялся названивать в гостиницу. Я ожидал чего угодно, но уж не такого сугубо делового отношения к Нининому посланию. Пока на том конце провода было занято, я в растерянности промямлил:

— А вы хоть помните Нину Донцову? Простите за вопрос.

Он взглянул с удивлением, и вдруг в глазах его блеснул — честное слово! — дьявольский огонек:

— Помню, помню, как же! Нина Донцова! Навещала меня в больнице. У нее что-то не ладилось на работе? Теперь, надеюсь, все в порядке?

— Да, она ушла из магазина.

Он наконец дозвонился и моментально уладил вопрос с гостиницей. На прощание сдавил мою руку в железном пожатии.

— Большой поклон от меня Нине.

От двери я оглянулся. Певунов безразлично склонился над бумагами. Мне захотелось вернуться и шарахнуть его кулаком по башке. Но я побоялся.