Посторонняя - Страница 11
— Капитолина сводит со мной счеты, потому что я пригрозила ей разоблачением. Я думала, вы умнее, Капитолина Викторовна.
— Прошу оградить меня от оскорбления! — потребовала Озолина, а ее подручные подняли истошный крик.
Директор, видя, что страсти вышли из-под контроля, закрыл собрание, велев остаться Клаве и Капитолине Викторовне. Нина ждала подругу около часа, та вышла от директора веселая. Директор под каблуком у бешеной Капитолины, видать, тоже замешан в делишках, они оба уговаривали Клаву утихомириться. Платон Сергеевич пообещал дать ей самые лучшие рекомендации в другой фирменный магазин… Клава рассказывала с юмором, в лицах изображала и директора и Капитолину, но Нина кипела от негодования. Она на другой день с утра зашла к Петракову. Тот, увидя ее, заранее огорчился и сделал кислое лицо.
— Понимаете, Донцова, всякие дрязги создают нездоровую обстановку в коллективе. У нас много молодежи, комсомольцев, какой вывод они для себя сделают?
— Но при чем тут Захорошко?
— Вы ее подруга и могли бы по-хорошему повлиять… — директор морщился и цедил слова себе под нос.
— Капитолина Викторовна мошенничает, это все знают, а вы ее покрываете! — выпалила Нина.
Петраков встрепенулся, как гвардеец на побудке, и вытащил свой блокнотик.
— Ваше имя-отчество? Нина Павловна, кажется?
— Да. Девичья фамилия Смагина. Записывайте, Платон Сергеевич, записывайте!
Директор ничего не стал записывать, устало предупредил:
— Шли бы вы, Донцова, на рабочее место и не лезли туда, где вам могут нос прищемить.
— Клаву оставьте в покое! — потребовала Нина. — А то ведь и у вашей Капитолины не два носа, а один.
Из кабинета она вышла с ощущением приближающейся беды. Однако ничего не случилось. Капитолина Викторовна вроде про них забыла, хотя нет-нет и ловила Нина на себе се изучающий, колющий взгляд. Бесстрашная Клава говорила: «Затаились кроты, значит, готовят они нам, Нинка, грандиозную пакость». С Веркой Анчутиной и ее подружками они больше не здоровались, подчеркнуто их игнорировали. Постепенно, без видимых потрясений и открытых стычек, продавщицы секции разбились как бы на два лагеря: группу неистовой Капитолины и компанию дерзких желторотых девиц, которые, не сговариваясь, признали своим лидером полуспящую Клаву Захорошко…
5
Напрасно надеяться, что в большом городе можно укрыться от любопытных глаз. И здесь, как в деревне, все тайное рано или поздно становится явным. Речь идет лишь о сроках. Прошел всего месяц, и некоторые знакомые, встречаясь с Певуновым, уже прятали в усах лукавую усмешку. Секретарша Зина кстати и некстати поминала каких-то седовласых, сорвавшихся с цепи безумцев, при этом глаза ее загорались сатанинским огнем. Заместитель Данилюк, деликатно прижимая руку к сердцу, делился с ним почерпнутыми из журнала «Здоровье» сведениями о вреде перегрузок и стрессов, которые неизбежно приводят человека к инфаркту. Певунов ни на что не обращал внимания. Он жил, как в бреду, ожиданием редких и коротких встреч с Ларисой и не хотел больше думать о завтрашнем дне.
Спустя месяца полтора некий доброжелатель прислал анонимное письмишко Дарье Леонидовне, где советовал ей покрепче приглядывать за своим «пятидесятилетним петушком, над которым потешается весь город, ибо он снюхался с молоденькой стервочкой и таскается за ней повсюду…»
Дарья Леонидовна дала прочитать письмо мужу. Пока Певунов читал, она красила ногти. Из соседней комнаты доносились дикие магнитофонные стоны. Там Алена с подругой писали домашнее сочинение на тему: «Как я провела лето».
— Ну и что, — спросил Сергей Иванович, — ты веришь этой злобной клевете?
— Верю, потому что хорошо знаю твою сущность. Кто же она? Будь хоть раз честным. Может, это наш последний разговор.
— Вряд ли последний.
Он ждал истерики, крика, но Дарья Леонидовна была непривычно сдержанна.
— Будешь изворачиваться?
— Мне нечего сказать. Ничего нет.
— Отлично. Я сама приму меры.
Ночью она не спала, ворочалась, тяжко вздыхала, и Певунов прислушивался к каждому звуку, точно ждал чего-то. Под утро задремал, но тут же очнулся от явившегося кошмара. Ему почудилось, он бежит, задыхаясь, по пустынной улице, и из-за каждого угла, из подворотни высверкивают ему навстречу чьи-то гноящиеся глазки. Очнулся в липкой испарине и увидел нависшее над ним, бледное в предрассветном сумраке лицо жены.
— Ты чего? — спросил шепотом.
— Сережа, ты хочешь, чтоб я сдохла?!
— Даша, Даша, опомнись! — попытался обнять се, протянул руки, она резко отстранились.
— Я мешаю тебе жить! Ты ждешь моей смерти, и твоя стерва ждет. Я чувствую это.
Не ответив, он встал с кровати и пошлепал на кухню. Налил из-под крана в чашку холодной воды, выпил. Его знобило от сырости, которая подступала изнутри. «Надо Дашу как-то успокоить, — подумал безразлично. — Надо сказать ей что-то утешительное». Но он не находил слов. Вечером его будет ждать Лариса. Она будет ждать его в «Сиреневой бухте», в беседке с приконопаченным к потолку фанерным зайцем. Певунов открыл форточку и подставил лицо под душистый утренний сквознячок. «А что, если сказать ей правду?» — подумал он. Кому-то из них он должен сказать правду. Только бы самому прежде понять, как она выглядит — эта правда.
Покурив, Певунов вернулся в спальню, готовый к дальнейшему объяснению. Даша спала, выпростав из-под одеяла голую руку. Слезы оставили на ее щеках две бороздки. Так жалко ее было, хоть сам реви, но с этой ночи, пожалуй, началось их недоуменное отчуждение. Он был подчеркнуто внимателен к ней. Теперь, когда он входил в квартиру, на лице его возникала несвойственная ему гримаса унижения. Даша иронически щурилась и, подавая ужин, старалась не прикасаться к нему. Она ни о чем больше не спрашивала, но на следующий день переселилась в гостиную и теперь спала там на диване. Алена обращалась с отцом как с больным человеком. Она рассказывала ему анекдоты и забавные случаи из школьной жизни, первая начинала хихикать, и, призывая его к веселью, тыкала его в бок пальчиком, чего раньше себе не позволяла. Он спохватывался и хохотал гулко, с мрачной натугой. Их смеховой дуэт звучал жутковато. Дарья Леонидовна не выдерживала:
— Замолчите, пожалуйста, перестаньте… соседей напугаете!
— Чего уж, посмеяться нельзя? — бодро спрашивал Певунов.
— Да, мамочка, — пищала Алена, — ты не знаешь, а положительные эмоции очень полезны!
Глаза девочки неестественно, мокро блестели.
Еще одно анонимное письмо пришло в горком. Певунова вызвал для беседы старый знакомый Петр Игнатьевич Тимошенко, заведующий отделом пропаганды. Они учились вместе в школе, год назад в составе одной делегации ездили в Болгарию. Друзьями не были, у Певунова, пожалуй, вообще не было друзей, но симпатизировали друг другу. Тимошенко обладал легким, дружелюбным характером, каждое движение его было таким, точно он протягивал руку для рукопожатия. В этот раз он встретил Певунова, против обыкновения, прохладно, не встал навстречу. Сергей Иванович сразу ответно напружинился. Он знал, зачем его вызвали, и молил бога, чтобы его не выдала эта новая, проклятая гримаса вины. Он считал себя виноватым только перед семьей, да и то «виноватый» — неточное слово. Он лишь слепое орудие обстоятельств, наносящее удары помимо своей воли. Тимошенко и поинтересовался его здоровьем, делами, Певунов ответил, что ни на что не жалуется, кроме как на необыкновенно дождливую и раннюю осень.
— Прости, Сергей Иванович, что я вынужден говорить с тобой о сугубо личном, такая должность, иногда приходится.
— Конечно, конечно, — Певунов изобразил улыбкой полную готовность к неприятному разговору.
— Ты в городе человек известный, на виду, член ревизионной комиссии, поэтому, понимаешь ли…
— Анонимка поступила?
— Поступила, верно.
— Что же там сказано, если не секрет?
— Не обижайся, Сергей Иванович, но сказано там, что ты, здоровый, ей-богу, кобель. Причем для кобелиных делишек используешь служебное положение. Кто такая Лариса Дмитриева? — Спросив, Петр Игнатьевич отвернулся в сторону, оттянул ящик стола и начал копаться в бумагах.