Посторонняя - Страница 10

Мирон Григорьевич замечал, что с Ниной происходит что-то неладное, и приходил в отчаянье от самых фантастических предположений. Нина и к детям теперь относилась с какой-то функциональной деловитостью. «У Насти тройка по русскому!» — с тревогой сообщал он жене. «Вот и выпори ее, здоровую телку», — равнодушно отвечала Нина. Костик мог реветь до надрыва пупа, она спокойно занималась ужином. Наденька скулила: «Мамочка, почитай мне книжку, ну, мамочка!» «Отстань!» — сурово бросала Нина. «Она встретила другого человека! — с ужасом загадывал Мирон Григорьевич. — Тогда что же делать? Но это естественно. Она молода, красива, умна, а я кто — плешивый живчик. Я всегда знал, что так будет… Но трое детей, трое детей, они ее пока удерживают. Бедняжка! Как она, вероятно, измучилась!»

Как-то в субботу он улучил момент для решительного объяснения.

— Нина, сядь и выслушай меня! — сказал тоном, каким обыкновенно говорил на работе.

— Ты же видишь, я мою посуду, — все-таки она присела на диван, заинтригованная его скорбным видом.

— Мне тяжело касаться этой темы, Нина, но необходимость требует, — Мирон Григорьевич тяжело задышал.

— Поторопись! Мне еще кучу вашего барахла стирать.

— Хорошо, я коротко… Нина! Ты жена моя и мать моих детей, но это не значит, что ты должна страдать. Я вижу — ты охладела ко мне, стала безразличной к детям. Меня это убивает. Но еще больше мне убивает мысль, что я являюсь причиной твоего несчастья… Нина! Откройся мне не как мужу, а просто как близкому, горячо любящему тебя человеку, и обещаю, вместе мы найдем выход… Не таись, не носи тяжесть в себе. Если нарыв созрел, его надо разрезать. Я намного старше тебя, поверь моему опыту…

У Нины были такие невидящие, усталые глаза, точно их запорошило пылью. Мирон Григорьевич не выдержал и заплакал. Невыносимо, когда плачет сильный человек. Слезы с трудом выкатываются из его глаз, а в горле нарастает хриплое удушье. Нина с размаху бросилась к нему на грудь, тоже запричитала, зарыдала.

— Милый, милый! — бормотала, гладя его голову, плача. — Глупый, бессовестный старикашка. Да что ты вообразил! Кто же мне нужен, кроме вас. Пусть я плохая, пустая баба, но никто мне не нужен, кроме вас. Ничего не случилось такого, чтобы ты плакал.

— У тебя болит что-нибудь, Ниночка?

— Болит. Голова болит. Но это тоже пустое. Мы хорошо живем, я счастлива с тобой.

— Нина!

— Напрасно мы уехали, Мироша. Здесь все чужое. В Москве тяжело.

В комнату забрели Костик и Наденька, играющие в паровоз. Увидев родителей, странно раскрасневшихся, с запрокинутыми незнакомыми лицами, дети тоже собрались зареветь, но Костик передумал.

— Вы чего это делаете? — спросил нерешительно.

— Они, наверное, переживают из-за наших озорствов, — объяснила ему Наденька.

Начались тут возня, смех, подбрасывание Костика и Наденьки к потолку, ласковые, обещающие прикосновения…

Как-то зав. секцией Капитолина Викторовна Озолина отозвала Нину в сторонку и предупредила, что поступит партия импортных водолазок и следует часть из них попридержать. Нина была достаточно опытным продавцом и знала, как и для чего придерживаются дефицитные товары. Она не видела особого преступления в этих маленьких аферах, от которых получался небольшой приварок к зарплате, но сама на прежней работе в эти игры никогда не играла. То есть, бывало, конечно, что она покупала какие-то вещи для дома для семьи, но дальше этого не шла. Не собиралась она менять свои привычки и здесь, о чем сразу сообщила Капитолине Викторовне. Та не удивилась, заметила без раздражения: «Тебе же дуре, хотела дать подзаработать». «Мне хватает, — ответила Нина, — у меня муж прилично зарабатывает». В перерыве рассказала об эпизоде Клаве. Подруга чуть шире раскрыла сонные очи и изрекла свое обычное: а-а! — долженствующее в данном случае обозначать, как глубоко безразлична ей вся эта суета. Водолазки к Нине не поступили, их передали в соседнюю секцию, к Верочке Анчутиной. У Верочки любой товар становился дефицитным. Большую часть времени она проводила не за прилавком, а у телефона, обзванивая десятки знакомых и нужных людей.

После того случая Капитолина Викторовна Озолина начала к Нине придираться. Но не так, чтобы оголтело и без повода. Повод ведь при желании всегда можно найти. Нина получала выволочку за малейшее опоздание, за минутную отлучку, за нерасторопность и прочее, прочее. Но она была не из тех, кого легко съесть. Надо заметить, замечания Капитолина Викторовна делала в грубом тоне, что особенно задевало Нину. Не суть задевала, а форма. Один раз она занималась с грудой только что поступивших чешских безрукавок по девять рублей штука, укладывала у стенки, и от неосторожного движения куча рубашек рассыпалась на полу. Как из-под земли возникла Озолина. Сложила руки на груди и смотрела с трагическим презрением.

— Руки-крюки! — оценила в полную мощь хорошо поставленного торгового голоса. — Не в магазине тебе, Донцова, работать, а навоз в конюшне сгребать.

Нина промолчала, копошилась на полу, собирая рубашки. Капитолина Викторовна не успокоилась.

— Вот уж справедливо сказано: свинья не вывалявши не съест.

Этот выпад показался Нине чрезмерным.

— Вы уже старая женщина, Капитолина Викторовна, а бранитесь, как хулиганка.

— Я — хулиганка? Ну, Донцова, кончилось мое терпение…

Она не успела досказать, что последует в связи с окончанием ее терпения, потому что вмешалась подошедшая Клава Захорошко.

— Ну, что вы, Капитолина Викторовна, житья прямо Нине не даете, честное слово, — протянула она скучающим голосом.

— Ты еще будешь вякать, соплячка?

— Пусть соплячка, но про ваши махинации не меньше других знаю.

— Ты! — Озолина задохнулась от ярости. — Ты думаешь, что говоришь?!

— Будьте уверены!

Обеденный перерыв кончился, у прилавка столпились покупатели, Капитолина Викторовна, сверкнув на прощание золотыми зубами, величественно удалилась в свой закуток.

— Напрасно ты вмешалась, — попеняла Нина подруге.

— Она мне не нравится, — ответила Клава. — Старая, жадная, стервозная гадина.

Когда Клава злилась, что случалось чрезвычайно редко, нижняя губка ее выпячивалась, брови смыкались на переносице, и она становилась похожей на птенца, требующего кормежки.

На ближайшем производственном собрании Капитолина Викторовна в пух и прах раздраконила Клаву. Все се замечания были по-своему справедливы и, приправленные темпераментной демагогией, звучали как приговор. Она говорила о том, что некоторые молодые продавщицы, а именно Клава Захорошко, приходят на работу с единственной целью отоспаться за прилавком, видимо, после ночной гульбы. Им, а именно Клаве Захорошко, глубоко наплевать на честь магазина, который борется за звание магазина отличного обслуживания.

— На прошлоей неделе, — пригорюнясь, сообщила Капитолина Викторовна, — на Захорошко была серьезнейшая запись в жалобной книге, но почему-то таким людям, как Захорошко, все это очень легко сходит с рук.

— Какая запись? — крикнула Нина.

Оказалось, и Клава первый раз слышит про жалобную книгу.

— Ах, вы не помните? — ядовито заметила Капитолина Викторовна. — Где уж вам помнить всякие мелочи. — Затем она раскрыла услужливо протянутую кем-то жалобную книгу и вслух прочитала, как Клава Захорошко обозвала пожилого покупателя «очкастым пердуном» и швырнула ему в лицо цигейковую шапку, которую он просил обменять. Это была липа чистой воды. Нина поразилась: как можно! — а Клава шепнула ей спокойно: «Я же тебе говорила, что она гадина!»

Капитолина Викторовна потребовала увольнения Захорошко или, в крайнем случае, последнего ей предупреждения. Директор магазина, Платон Сергеевич Петраков, при этом что-то пометил у себя в блокнотике.

Следом за Озолиной выступила Верочка Анчутина и набросилась на Клаву с еще большей яростью. Она объявила, что не может и не хочет дышать одним воздухом с такими людьми, как Клавка Захорошко. Ее еле уняли. Клава улыбалась. Затем выступили еще две продавщицы, Капитолинины наперсницы, и в один голос поддержали «справедливые обвинения» против «зарвавшейся» Клавки. Нина от обиды за подругу на время потеряла дар речи. Клава Захорошко лениво процедила: