Пост - Страница 9
– Ого. Эдуард… Эдуард…
Так во сне бывает, когда в пропасть падаешь. Неужели…
– Не Викторович? Такой… Невысокий, пузатенький?
– Нет. – Мишель мотает головой. – Не Викторович. Олегович. Он под два метра ростом был.
– Да. Ну… Таких не знаю.
Атаман жмет плечами; но Мишель видит, что и он хотел бы, чтобы сейчас вот так запросто с ней случилось бы чудо, и что ему, как и ей, обидно, что чуда не случилось. Он дотрагивается до ее плеча – по-доброму.
– Ну, ничего. Держись, брат.
Мишель при слове «брат» вспыхивает и этим себя совсем выдает. Он смеется. Она тоже улыбается.
– Слушай. Время еще не позднее… Пойдем, может, погуляем? Слизней с капусты пособираем там… Ну, или чем у вас занимается модная молодежь?
Она цыкает на него и хмурится. Начинает уходить – от коммуны к заброшенным заводским цехам, к рухнувшим трубам – туда, где ночные чернила разлиты, куда фонари не достают. Остановившись на краю света, оглядывается на него: ну и что, идешь?
Тамара провожает брата Даниила до самого лазарета, поддерживая его под руку. Он не вырывается, но она чувствует, что он скован, напряжен, как будто ему неприятно ее прикосновение. За ужином Тамаре ужасно хотелось поговорить с монахом, но боязно было, что с первого раза он не поймет и ей придется талдычить ему при всех снова и снова.
Фаина помогает брату Даниилу устроиться на кровати, несет какое-то врачебное питье и намекает Тамаре, что ей пора уже оставить гостя в покое. Но Тамара не уходит. Потом встает и шепчет что-то докторше.
Та удивленно и смешливо смотрит на нее:
– Исповедаться?
– Да. Наедине.
– Так. Ладно.
Фаина удаляется. Монах смотрит на Тамару непонимающе. Та опускается перед ним на колени.
– Простите меня, батюшка. Чувствовала, враг идет. Ошиблась. Каюсь.
Он хмурится, старается ее понять. Потом крестит. Потом, сомневаясь, спрашивает у нее своим ровным, без перепадов, голосом:
– Что почувствовала?
– Я раскладывала… Карты. Просила, чтобы меня ангелы предупредили…
Он даже вперед подается, так старается ее понять. Она на каждый его вопрос и кивает, и качает головой – чтобы помочь ему.
– Гадаешь?
– Грешна. Я верующая очень. Знаю, что нельзя. Хочу исповедаться. Прощения попросить. Только тут некому было… Исповедаете?
Он качает головой, крестит ее раз, другой, третий.
– В великий грех себя ввергаешь. Сатане предаешься. Молишься Богу?
– Молюсь, каждый день молюсь. Я… Понимаю… Вот, отмаливаю…
– Нельзя.
– Мне… Я боюсь очень. За сына. За мужа. Поэтому заглядываю туда…
Отец Даниил отнимает у нее пальцы, которые она пыталась целовать.
– Запрещаю тебе. Дьяволу открываешься. А Бог тебя не услышит, потому что нет его боле в этом мире. Будущее сокрыто от человеков, и смотреть в него – промысел Сатаны. Слышала? Запрещаю!
Тамара смотрит на него растерянно. А он твердо произносит:
– Уйди!
Как только Мишель вышла из столовой, Егор тоже поднялся. Хотел догнать ее, хотел наконец извиниться за глупость, которую тогда сморозил. Думал рассказать ей, как искал для нее в городе телефон, как облазил сгоревший ТЦ и как по квартирам еще шастал.
Но она проскочила к себе в подъезд так быстро, что он ничего не успел. Хлопнула ему в лицо дверью. Егор сел в тени во дворе, стал смотреть на ее окна.
Она появилась в окне; приоткрыла ставни, посмотрела во двор. Егор отодвинулся еще глубже в тень, взял в руки свою невидимую гитару. Улыбалась… Малость? Жалость. Ну хоть самую малость. Я проснулся – вот жалость. Ничего не осталось. Херня какая-то.
Когда подъесаул свистнул ее, Егор надеялся, что Мишель оскорбится и отошьет его. А она спорхнула прямо в его лапы, даже ломаться не стала. Ну хоть самую малость поломалась бы!
Нельзя было отпускать ее одну с этим. Не хотелось.
Егор должен был слышать все, что он ей скажет, и все, что она скажет ему. Это, может, было подло, но без этого ему было никак не обойтись.
Они укрылись от людей за трансформаторной будкой.
Мишель сидит рядом с подъесаулом, совсем близко – головы их склонились друг к другу, они, кажется, шепчутся о чем-то. Руки их сплелись – Егор точно это видит, фонарь с его стороны бьет по ним, и получается, что сам Егор для них невидим, а они – вот они, голубки. Он вслушивается: вещает подъесаул, бархатным своим голосом заговаривает девчонку:
– Нету. Расстался полгода назад. Характерами не сошлись. Ну, то есть как характерами… С другом я ее застал. С моим.
– Ого!
– И как-то не понял это. Я-то к ней серьезно. С родителями познакомил.
– Может, просто не твой человек, – утешает его Мишель.
– Ну да, видимо, – соглашается он.
– А может, просто сучка.
Они пересмеиваются, потом замолкают. И тишина длится дольше, чем Егор может вытерпеть.
– А когда вы обратно поедете?
Мишель спрашивает это совсем негромко – и совсем другим голосом. Там у них действительно случилось уже что-то, что-то между ними произошло – отчего они стали друг другу ближе.
Дура!
Егор хочет выпрыгнуть из темноты, заорать, прокашляться хотя бы, сорвать им эту их наклевывающуюся любовь! Потому что он чувствует: этот лощеный хрен сейчас окрутит Мишель, охмурит ее, посадит на свою дрезину и заберет к себе в свою хренову Москву, отнимет ее у Егора навсегда – а она только рада будет забыть и больше не вспоминать никогда всю свою жизнь на Посту.
– Как Москва прикажет.
В голосе Кригова тоже такая хрипотца появилась. Такая хрипотца, от которой у Егора кулаки сами собой сжимаются.
Подъесаул снова целует ее и еще что-то такое с ней делает, от чего она ахает тихонечко и всхлипывает. У Егора в паху начинает ломить, в глазах темнеет. Вместо того, чтобы заорать и выпрыгнуть, он только слушает и слушает, смотрит и смотрит… Горит от стыда и не сгорает.
– Алексаааандр Евгеньич!
Кричат от коммуны.
– Погоди. Зовут, кажется.
Кригов отлепляется от Мишель, всматривается в темноту – и вдруг замечает Егора. Вскакивает, выдергивает из кобуры пистолет. Наставляет на Егора ствол.
– Шаг вперед! Сюда иди, засранец!
Егору приходится подчиниться – и он выбредает в пятно света.
– Ты что тут делаешь? А?!
Подъесаул делает к Егору шаг, хватает его за ворот, встряхивает. Он смотрит на Егора зло и с подозрением, а Мишель – с досадой и брезгливостью.
– Не трогай его, Саша. Это нашего Полкана приемыш. Он придурок, мелкий еще.
– А… Точно, он. Ты подглядывал, что ли? А, задротище?
Тот мотает головой, что-то бубнит, Кригов отталкивает Егора от себя – силы слишком неравны, чтобы его бить.
Опять кричат:
– Алексан Евгеееньич! К коменданту!
– Пойдем отсюда, Мишель.
Кригов обнимает Мишель за плечи – уже не дружески, а по-хозяйски. Они уходят – вдвоем, а Егор остается один. Уши у него горят так, как будто казак его за них драл. Лучше б он ему по морде съездил, чем вот так унизительно пощадить.
Идиот. Идиот!
Егор сжимает правую руку в кулак и бьет себя по тыльной стороне ладони левой – по косточкам, чтоб больней. Чтобы почувствовать.
Полкан зовет Кригова в свой кабинет, чтобы продолжить разговор без чужих ушей. Закуривают. Полкан раскочегаривается едким дымом и сквозь него прищуривается:
– На ужин вы к нам его, конечно, смело, Александр Евгеньевич… Я-то бы поморил его еще в карантине, поспрашивал… Мало ли?
– Что, у вас в нем какие-то сомнения? – вскидывает одну бровь Кригов.