Посмертное слово - Страница 3
Мистер Беренс, хоть и принадлежал к другой вере, только морщился, слушая ее распоряжения. Когда она будет расставаться с бренным миром, ей не хочется, чтобы вокруг толпились друзья и родственники, не хочется молитв и благоговейного молчания.
— Миссис Смитон, все-таки еще раз хорошенько подумайте! Знаете что, давайте-ка я подыщу для вас какого-нибудь славного старичка священника, когда… Бог даст, уже скоро… придет время. Может, какого-нибудь пенсионера? Моя сестра живет на побережье; она говорит, там очень много бывших священников всех конфессий.
— Ладно, мистер Беренс, если сумеете найти священника не моложе семидесяти, который руководствуется Книгой общей молитвы. [1] И передайте ему, пусть не тратит зря времени на речь с перечислением моих заслуг. Если он ее подготовит, ее все равно некому будет слушать. И оплакивать меня некому!
Оливия усмехнулась, вспомнив, с каким серьезным видом тогда кивал Беренс. Смех булькнул у нее в горле, и она снова посмотрела в окно, в сторону загона. Армитидж молодец, устроил настоящие похороны. Она следила за ним; он то и дело помогал рабочим, трудился наравне с Берри и его парнем. Позже приехал еще один мужчина на экскаваторе — незнакомый. Его прислал Кромби, чтобы вырыть могилу.
Кромби тоже человек порядочный, хотя, несомненно, грубоват — этакий необработанный алмаз. Эрни Берри тоже грубый, необработанный…
Оливия поморщилась. Слово «алмаз» предполагало нечто чистое и блестящее. Не в силах подобрать достойную замену, она решила применительно к Берри остановиться на слове «грубый». Ну да, Берри грубый. Но хороший работник. Вот именно! Он работает добросовестно — естественно, если им руководить.
Почему она совершенно не чувствует усталости? Уже поздно; день выдался долгий и утомительный, да и лет ей уже немало. Но спать совершенно не хочется. Ее душит гнев.
Она злится, потому что больше не может любоваться в окно Светлячком. Бывало, пони щипал траву в загоне или дремал под деревом, лениво помахивая хвостом и время от времени мотая головой, чтобы отогнать мух, которые осмеливались сесть на его длинные ресницы. Она злится, потому что Светлячку еще рано было умирать. Она злится из-за лжи, в которую поверили почти все местные жители: якобы Светлячок умер, потому что наелся какой-то ядовитой травы. И на самого Светлячка злится. Зачем он с ней так?
Но больше всего ее злит подозрение, будто она не заботилась о своем любимце как следует. Это неправда! Лошадей часто заводят полные невежды. Печально, но факт. А она в лошадях разбирается. Она понимает, что крепкий пони прекрасно может круглый год пастись на воле, если давать ему дополнительный корм в неурожайные месяцы, регулярно осматривать копыта, а в холода укрывать его попоной. Светлячок — не первый пони, который у нее жил, хотя он — последний. Все его предшественники процветали, как и он… — Оливия быстро произвела мысленные подсчеты — все двенадцать лет, что она была его хозяйкой.
Светлячок долго прожил у нее и был не просто рабочей лошадкой и домашним любимцем. Он стал ее другом. Каждое утро перед завтраком она, бывало, выходила из дому, проходила старый огород насквозь и шла в загон. Светлячок еще издали слышал ее шаги и стук трости. Он спешил к воротам и тихо ржал в знак приветствия. Его шкура матово лоснилась от утренней росы, глаза были ясными, нежная верхняя губа подрагивала — он ждал угощения. Иногда она приносила ему яблоко или морковку, но чаще баловала четырьмя драже «Смартиз» с шоколадной начинкой. Пони был неравнодушен к шоколадным драже в разноцветной оболочке, но она была к нему строга, потому что заботилась о нем. Если бы Светлячку недоставало корма, она бы сразу заметила. Да и Армитидж непременно увидел бы, что пони голодает, ведь он регулярно осматривал Светлячка. И кузнец, который подковывал ему копыта, тоже сказал бы…
А теперь выяснилось, что пони долго болел, хотя никто ничего не замечал, а когда заметили, стало уже поздно. Ей недоставало ежеутренних прогулок в загон. У нее отняли часть жизни. Впрочем, она понимала: рано или поздно у нее отнимут все.
И все же в смерти Светлячка была какая-то особая несправедливость. Как будто ее обокрали… Оливия сжала костлявые кулаки и в бессильной ярости ударила себя по коленям.
— Какая подлость! — прошептала она в пустой комнате. — Какая подлость, и мир ею полон! Подлость совершается во всех формах и размерах… А ведь мне следовало догадаться, — добавила она про себя.
Навалилась усталость, прежде маскируемая гневом. С трудом, опираясь на трость, она поднялась из кресла. Она совсем одна дома! У Джанин сегодня выходной. Оливия вспоминала о своей работнице всякий раз, как спотыкалась, наткнувшись дыркой в подошве тапки на какую-то неровность.
Джанин давно говорит ей, что пора купить новые тапки. Недавно она вырезала из журнала какой-то купон и заказала ей тапочки, подбитые овчиной, в каком-то каталоге. Новые тапочки пришлют по почте со дня на день.
Джанин — хорошая девушка. Нет, поправила себя Оливия, цинично улыбаясь, ее нельзя назвать ни хорошей, ни девушкой! Она пока еще в состоянии отличить гулящую от порядочной женщины. Правда, Джанин хорошая работница, вроде Эрни Берри, только лучше, потому что у Джанин золотое сердце. Оливия поиграла словами, перебрасывая их в голове, как шарики для пинг-понга. Хорошая работница… Золотое сердце… Гулящая, но добрая… Да, такие водились и раньше…
Она уже прошла половину коридора и отклонилась от прямого курса, потому что обходила вытертое пятно на ковровой дорожке. Не столько из осторожности, сколько из суеверного страха. Две недели назад она споткнулась об это пятно и упала. Приземлилась на четвереньки, а трость отлетела в сторону, и она никак не могла до нее дотянуться.
О несчастном случае она никому не сказала. Все произошло после ухода Джанин, так что никто ничего не видел и не слышал. Тогда она расшибла колени и еще долго стояла в унизительной позе, ошеломленная, потрясенная. Оправившись от физической боли, она испытала еще один удар: никак не получалось встать. Она так долго стояла на четвереньках, что все тело онемело. А сил на то, чтобы подняться, не хватало. Она долго разглядывала узор на ковре — «турецкие огурцы». Ей показалось, что она смотрит на пятно целую вечность. Она рассмотрела геометрические углы, выцветшие красные и синие нитки так подробно, как никогда раньше. Что за любопытный узор! Интересно, кто его придумал? И какие странные очертания…
Вот бы кто-нибудь оказался рядом, подал руку, помог встать… Но рядом никого не оказалось. Как говорится, помоги себе сам! Она с трудом подползла к ближайшей двери, дотянулась обеими руками до медной ручки и кое-как поднялась на ноги.
Она ни словом не обмолвилась о происшествии. Не сказала ни Джанин, ни Тому Барнетту, когда тот к ней заходил. Почему? Стыдно стало, вот почему. Стыдно и неловко. Ах ты, глупая старуха, корила она себя, тебе неприятно быть хрупкой и старой, как будто таких вещей следует стыдиться!
Жалко, что Джанин ушла. Чашка чаю подняла бы ей настроение, а теперь придется самой идти заваривать его. И тут она услышала, как скрипнула доска. Может, Джанин еще не уехала домой?
— Джанин, это вы? — обрадованно позвала она.
Нет ответа. Только скрипит дерево… Старый дом рассыхается. Здесь никого нет. Она совершенно одна; сегодня вечер пятницы, и мистер Беренс, правоверный иудей, сейчас тоже встречает субботу в кругу семьи. А она, Оливия, с вечера пятницы до утра понедельника совершенно одна, потому что по выходным Джанин к ней не приходит.
Отдохнув, Оливия снова пустилась в путь. Подошла к площадке второго этажа, посмотрела на холл. Черно-белая плитка, уложенная в шахматном порядке, вымыта, но какая-то тусклая. Просить Джанин натереть пол в холле бесполезно. Джанин ответит, что это опасно, — она всегда так говорит, если не хочет взваливать на себя дополнительную работу. Оливия еще помнила те дни, когда в таких больших особняках непременно жила представительница крайне опасной профессии — прислуга в черном платье и белом переднике. Теперь таких нет, а Джанин ни за что не уговоришь надеть такой наряд. Само слово «прислуга» стало табу. Отношения хозяев и наемных работников изменились до неузнаваемости. Джанин обращается со своей хозяйкой так, словно Оливия — ее пожилая упрямая тетушка. Иногда Оливия и не возражала против такого обращения, а иногда возражала, и даже очень.