Последняя поэма - Страница 28

— Да — я действительно мог бы вернуть все прежнее. Ты, государь, вновь бы увидел жену свою, и дочь…

— Можешь?.. Право можешь?!.. — еще громче воскликнул Келебримбер, уже не помня, что несколькими мгновеньями раньше ужасался, как этот некто может в его храме, хотя бы упоминать о них.

Эрмел согласно кивнул, и некоторое время ничего не говорил. Молчал и Келебримбер. В сердце своем эльфийский государь чувствовал, что все это неверно, что все это надо остановить, что он не должен так говорить; но, не смотря на обычную свою рассудительность и на мудрость — он ничего не мог поделать со своею страстью — жаждой во что бы то ни стало вновь увидеть их, любимых им. В общем то, эта мечта об новой встречи была главной, да, пожалуй, и единственной его мечтою. Он понимал, что можно бросится на клинок, или принять яд, а потом проснуться в залах Мандоса в Валиноре — там бы он встретил печальные, ждущие окончания времен, души своей супруги и дочери. Однако, он не решался на это, и не только потому, что Эрегион был второй его любовью, и он чувствовал свою ответственность перед этим краем; но и потому, что втайне и боялся той новой встречи, боялся, что что-то там изменится, что чувствия их будут иными, что все те воспоминанья, которые он с такой любовью и тщением хранил в Среднеземье, там поблекнут, станут ненужными. Итак, Эрмел предлагал ему то, о чем он втайне все это время мечтал, да что, по сути, и составляло его жизнь:

— …Да, ежели ты вернешь их, то я… буду тебе очень благодарен… Но неужели же возможно такое?.. Скажи, что это не обман!.. Неужели?..

И Келебримбер пристально принялся вглядываться в очи Эрмела — пытаясь прочесть, лжет ли тот, или же говорит правду. Но очи старца сияли, казались такими искренними, мудрыми. Так и хотелось слушать каждое его слово, ибо в каждое его слове ожидалась некая великая истина.

— И еще раз повторю, что я мог бы вернуть их. В были бы счастливы… Не говори ничего, государь — я вижу, сколь многое ты жаждешь еще из себя выплеснуть, но всему свое время. Ты будешь с женою и дочерью, а требую, чтобы некоторые законы в Эрегионе были изменены… О, нет, нет — зря ты так хмуришь брови, государь. Ведь я говорю не ради какой-то своей выгоды, и не затем, чтобы делать вашу жизнь несчастной. Напротив, я хочу научить вас жить еще более счастливо, нежели живете вы. Или, быть может, ты думаешь, что я не обладаю достаточными знаниями, чтобы сделать вас счастливыми?.. Разве же то, что я могу вернуть из Валинора твою супругу не говорит о том, что у меня богатый жизненный опыт?.. И я смею заверить тебя, государь, что мне довелось пожить больше нежели тебе…

Слова Эрмела лились беспрерывным сладостным, и тягучим, усыпляющим потоком. Келебримбер обладал воистину железной волей, но и ему хотелось только подчинится этому голосу; поверить, что теперь вот все будет хорошо, что старец знает, как привести его к счастью, и надо только указать его мудрые указания.

— Да, да — я согласен на все, лишь бы они вернулись.

— Хорошо. Начнем готовится к их возвращенью. Изменится и этот дворец, изменения коснуться и всего Эрегиона. Вы живете слишком замкнуто, даже более того — вы живете слишком глупо. Вы не видите многое из того, что могли бы видеть, а как здесь все уныло! Да, да — именно уныло. Легкие формы, птичьи голоса, свет — все это столь однобоко, поверхностно. Чтобы твоя супруга могла вернуться, надо сделать это место подобающим. Вот смотри, например.

Тут Эрмел подошел к стене, которую украшало выкованное Келебримбером из золотой пластины полотно. Это полотно метров трех высотою, и метров пяти длинною, все сияющее солнечным светом, отображало одно из воспоминаний Келебримбера: то Марэли, супруга его бежала ему навстречу по дороге, с двух сторон от которой возвышались падубы-великаны. И все там было как живое, и бархатные тени, и проходящие через кроны световые колонны, казалось, что можно было расслышать щебетание птиц и шелест крон, уловить нежные ароматы трав и земли. Даже и удивительным казалось, что же это не шевелятся кроны, и что же эта Марэли, застыла шагах в пятнадцати, что же не подбежит, не обнимет его после столь долгой разлуки. И вот Эрмел положил на это золотое полотно свои длинные, необычайно длинные и белые ладони, затем и ликом прислонился, по плавно движущимся губам можно было понять, что он читает какое-то заклятье. И вот Эрмел отступил в сторону, и Келебримбер больше не видел его, так как все внимание его было направленно на эту картину. Теперь там происходило движенье — двигалось все, что могло двигаться, и даже исполинские стволы падубов принялись медленно раскачиваться. И только Марэли оставалась недвижимой, хотя в ее чертах проступило теперь столько жизни, сколько не было прежде ни в искуснейшем полотне Келебримбера, ни в чьей-либо иной работе. И тогда Келебримбер, не в силах дольше сдерживать своей страсти, жаждя поскорее обнять и поцеловать Ее, метнулся к этому полотну; и так же, как до него Эрмел, положил на него руки, а затем и губами прижался к образу Марэли, почувствовал исходящее от нее живительное тепло, почувствовал даже некое неосознанное движенье, словно бы долгое время спавший организм просыпался теперь. Он услышал и далекий, едва ли разборчивый даже и для его чуткого, эльфийского слуха нежный, столь знакомый голос — это Марэли звала его. И тогда государю стало не по себе — жутко ему стало, он попытался отступить, но тут обнаружил, что не только руки, но и губы приросли к золотистой поверхности — теперь он даже и крикнуть ничего не мог. Вспыхнул было гнев на Эрмела, и вновь, правда теперь уже только про себя, назвал он его «врагом» — но вот старец вновь положил ему на плечо свою теплую и мягкую, похожую на только что испеченный каравай руку, и проговорил успокаивающим гласом:

— Ничего не опасайся, ведь я не хочу тебе никакого зла, и все это может показаться несколько непривычным, но ты уж поверь, что именно в этом есть истинная жизнь…

На Келебримбера нахлынул сильный шелест могучих крон падубов, порывом налетел благоуханный ветерок, и теперь совсем близко раздался смеющийся голос Марэли:

— Что же ты такой мрачный сегодня, о любимый, о суженный мой?!.. Скажи, скажи, что же ты не смеешься, ну — посмотри же на меня!..

И тут Келебримбер обнаружил, что попал в то святое воспоминанье, которое на этом полотне отображалось. Только вот, несмотря на то, что все казалось живым — все было каким-то неестественным, как маска, за которой еще неведомо что скрывалось. Все было в сильном золотистом свете, и не было цветов ни зеленого, ни голубого… только золотой в различных своих оттенках. Не только дорога, земля и деревья, но и сам воздух имел некий железный оттенок, на плечи давила незримая тяжесть. А к нему плавно летела Марэли, которая была совсем такою, какой и помнил ее Келебримбер — только вот и в ней был этот железный оттенок, и даже из очей ее лился свет расплавленного золота. И вот она уже оказалась прямо перед Келебримбером, вот протянула легкие, но, вместе с тем кажущиеся многотонными руки, в одной из которых держала большой букет сорванных золотых цветов. Там, где их стебли обрывались, виделись острые края, о которые, казалось, можно было порезаться. Вообще, хотя в окружающем не было каких-либо отвратительных, болезненных форм — это окружающее было и отвратительным и болезненным, сжатым, мертвым. И Келебримберу было жутко видеть перед собою Марэли — самое дорогое, что у него было обратилось теперь в нечто чуждое. Вот эта, из ожившего железа созданная супруга его, видя, с каким надрывом попытался он вывернуться от нее, сама испугалась, отступила от него, молвила чуть слышно:

— Что же с тобой? Что случилось? Почему, почему ты несчастлив?.. Скорее ответь мне, или… любимый, да на тебе же лица нет!.. Как мне помочь тебе?!..

И она вновь шагнула к нему, но Келебримбер сделал неимоверное усилие и вырвался. Он не удержался на ногах, повалился на пол, тут же, впрочем, и вскочил — тут же стал вглядываться в золотое полотно. Теперь оно ожило — теперь там действительно все двигалось, и от этого беспрерывного, судорожного какого-то движенья кружилась голова. Все мельчайшие грани изображения теперь вытягивались к нему навстречу, и, одновременно, растекались в стороны; временами проступали, но тут же и поглощались вглубь какие-то темные пятна. От полотна веяло жаром. А вот и Марэли: она остановилась у самой грани полотна, смотрела на Келебримбера с ужасом, что-то кричала ему, но вылетал такой режущий шипящий звук, будто бы уже разорванные мельчайшие крапинки металла проносились, скреблись отчаянно.