Последняя поэма - Страница 138

И вновь взмыл в нем вихрь ярости, и вновь стал он разрывать все, что попадалось. Попадались ему огромные глыбы — он рвал в исступленье, он ревел, и такое отчаянье, такая боль в этих воплях была, что навсегда обломки этих глыб остались с этой болью, и иногда начинали стенать, наполняя и без того мрачные долины Мордора еще большей жутью. Когда же он наконец остановился, то обнаружил, что все вокруг уже завалено раздробленными глыбами. Многометровые завалы из раскаленного зияющего острыми углами гранита высились вокруг. Чтобы проделать такую работу гному потребовалось бы несколько недель, Альфонсо управился в несколько минут — и тут вновь остановился, затрепетал, забил своими черными острыми крыльями. Вот из его глотки вырвался оглушительный хрип — это он увидел этот замок, и показался ему разодранной, умерщвленной, превращенной в обитель призраков Менельтармой. И в одно мгновенье он решил броситься на ее стены, и рвать их до тех пор, пока не рухнет вся эта ненавистная, уродливая громада — и тут же — острая жалость, и к себе, и ко всем-всем кого он знал, и жажда искупления своих преступлений, и жажда вырваться из этого ада. Он жаждал увидеть хоть кого-то из близких ему, но только бы не оставаться дальше один на один с этим безумием. И тут он понял, что приближается чья-то смерть. Да — теперь он мог чувствовать приближение таких таинственных, даже и непостижимых для простых людей явлений как смерть, так же, как волк чувствует приближение зайца. Он уже чувствовал эту человеческую, пребывающую почти в забытьи душу, он знал, что данной ему силой может окутать ее кошмарными виденьями, а потом питаться ужасом — все это он понял в одно мгновенье, и тут же испытал к этому отвращение. Он даже завыл от этой новой своей способности — он жаждал уйти в забытье… Только одно мгновенье и жаждал, но тут же уже и восстал против этого смирения. Он жаждал жить и повелевать, он чувствовал себя титаном. В одно мгновенье промелькнуло: "Раз я могу завладеть этой душонкой, так и завладею. Правильно мне говорил Ворон — надо отбросить колебания, они — не больше чем слабость". И вот он в нетерпении метнулся навстречу этому стремительно приближающемуся к смерти человеческому телу.

Это был Маэглин, который выпал из замка. Ему казалось, что он уже довольно долго падает (а так оно и было). Несколько раз перед ним пролетали обезумевшие духи — они вопили от боли и ярости, они бросались на него, жаждали выпить кровь, согреться, но были бессильны — словно кошмарные виденья проходили через его тело. Маэглин в падении своем вращался то медленно, то стремительно, и, должно быть — это стремительное чередование всяких жутких видений (да еще с осознанием неминуемой гибели!), для многих стало бы совершенно невыносимым, многие бы попросту умерли от разрыва сердца — Маэглин наслаждался таким спокойствием, которое не испытывал уж неведомо сколько времени. Теперь ему казалось, что годы проведенные им в постоянном напряжении, в аду, наконец счастливо разрешились, и теперь уж близка встреча с Ними — с женою и с дочерью, а там и Новая Жизнь. Он даже и не сомневался в этом — а как же, право, еще могло быть?!.. И то, что он видел теперь, он воспринимал как должное, как необходимое, беспорядочное мельтешение при смене столь важных декораций. Вот раздался вопль, от которого сердце его сначала замерло, а затем забилось, словно бы торопилось настучаться напоследок. Вокруг, причудливо выгибаясь, замелькали черные крылья — вот, разрезая воздух, перед ним появилось воронье око. И все же Маэглин оставался спокоен — и это воспринимал как должное, как необходимый эпизод перед Новой Жизнью. Более того — он узнал, что — это был Альфонсо, и приветствовал его; участливым голосом спросил:

— Нашел ли ты свою Единственную?.. Кажется, пока, к сожалению — нет?.. Что же — ищи — ты должен Ее найти. Она и только она может тебя спасти…

И вновь, в одно мгновенье все переменилось в Альфонсо. Отпала ярость, и он тут же узнал Маэглина, и стало ему пронзительно, до слез его жаль, к себе он испытывал только сильное отвращение — и не знал, как можно избавиться от этой боли, и о том лишь только думал, как бы искупить все свои преступления. До поверхности, которая вздымалась раскаленными, недавно им разодранными кусками гранита оставалось совсем немного, и вот Альфонсо подхватил этого страдальца, медленно, в раздумьях и боли, не ведая, куда от самого себя деваться, понес его в воздухе, в сторону от замка. Он так и спрашивал:

— Скажи, чем могу тебе помочь?.. И, быть может, ты знаешь, как избавиться от этого мрака!.. Во мне бури — такие бури, что все сожгут! Понимаешь — это такой пламень, что весь бы в мгновенье испепелиться должен, но вот еще жив!.. Нет — ты даже и не представляешь, чего мне это стоит!.. Вот сейчас ярость поднимается — от какой-то ничтожной причины!.. Я ненавижу! Я в клочья тебя раздеру!.. О-о-о! Не-е-ет!!!.. Я еще сопротивляюсь!.. Так где же выход?! Скажи, как спастись! Скажи, скажи…

И вновь это бесформенное, хаотичное взметнулось вверх, потом завалилось куда-то в сторону; завыло, завизжало, затрещало, зарокотало; рванулось в другую сторону, вниз, закружилось, подобно ураганному ветру. И все это время Маэглин оставался спокойным, уверенным в скором счастье. И он проговорил:

— Я уже сказал — единственный путь к спасению — это Единственная. Отнеси меня к ней — ты должен видеть ее, она златыми власами сияет над этими мрачными местами…

Альфонсо не понимал, как Маэглина могут интересовать некие золотистые волосы, но при его словах он вспомнил про Нэдию, и вновь нечеловеческий вопль потряс окрестности, и вновь черным, перемеженным с молниями вихрем, взвился он вверх. Только каким-то чудом не испепелил он тогда Маэглина, но вот титаническим усилием удалось ему остановится, и он вновь завыл, но уже с мольбою, и столь пронзительной, что дрожь пробежала по Вороньему замку — он молил о прощении, но слов было не разобрать — был только исступленный, мученический вой. Теперь он готов был принять ради Маэглина вечные муки (да он и так уже испытывал адские мученья!) — и вот он стал делать то самое малое, что для него мог — высматривать Веронику. Теперь, когда после всех этих воплей и встрясок из трещин поднялись клубы раскаленных газов, даже и самый пристальный эльфийский взгляд не смог бы найти этой затерявшейся на многоверстных просторов фигурки. Но Альфонсо увидел ее сразу — он просто бессознательно воспользовался еще одной возможностью, которую придавало ему кольцо — он отчетливо мог различить даже то, что происходило на другом окончании Мордора, и только то, что было за кольцом Пепельных гор оставалось для него недостижимым. Да — он воспользовался этой возможностью, но тут же и поплатился за это — был схвачен новыми волнами боли. Он просто увидел мир в самой отвратительной, безысходной форме — каждый мрачный цвет (а иных и не было), угнетал его; каждый из бессчетных воплей бесприютных духов впивался в него — орал, что мир создан для страданий, и ничего кроме них нет — и от этого путались мысли, поднималась глухая, слепящая злоба, и с каждым мгновеньем было все труднее вспомнить хоть что-то светлое. И вот увидел он Аргонию — золотистые ее волосы, стройную фигуру, и очи… На расстоянии десяток верст он явственнее всего увидел ее очи, и именно их ясность, тот свет любви, который от них исходил, вернули ему павшие было силы, и он, глухо рокоча, постоянно меняющей свои очертания тенью, метнулся к ней.

Аргония к этому времени спустилась со склона Менельтармы. Ей пришлось идти вдоль лавового потока, но она совсем не чувствовала его жара, не чувствовала и того, что наполненный серой, и всякими испарениями мутный воздух почти совсем не пригоден для дыхания. И только несколько раз у нее темнело в глазах, и она едва не падала. Там, у подножия Менельтармы землю рассекало недавно появившееся ущелье, метров ста шириною, и неведомо как далеко тянущееся — именно в это ущелье и стекала лавовая река. Аргония взглянула вниз, в кровавых отблесках увидела черные, изодранные, покрытые черными шевелящимися вкраплениями стены, и где-то там, далеко-далеко внизу яростно кипело раскаленное озеро. Она оглянулась, и поняла, что бесполезно пытаться обогнуть ущелье с другой стороны — силы могли оставить ее в любую минуту, а тут придется сделать крюк длинною, быть может, в несколько верст. Единственный путь был через огненную реку. Здесь лава уже значительно замедляла свое движение, из ослепительно белой превращалась в темно-красную, похожую на очень густой кисель. Сверху образовывалась твердая корка, но под действием течения постоянно изламывалась, и из надломов таких вырывались огненные языки. От одного берега до другого было шагов двадцать, и на этом страшном пути поднимались выступы из более тугоплавких пород — они заметно подрагивали, и клубилось возле них раскаленное марево, так что и смотреть то было жутко — казалось, почти никаких шансов прорваться, но Аргония как приметила эту дорогу, так и не задумывалась больше ни на мгновенье — шагнула к берегу — совершила прыжок к первому выступу — едва коснулась его ногами — ко второму, но у третьего, самого пологого, самого сильно дрожащего, произошло несчастье — очередной вырвавшийся из раскаленного потока язык охватил ее тело — и именно тело, против ее воли, пытаясь защитится, передернулось — Аргония не удержалась на ногах, но, все-таки, еще успела изменить свое падение, и ухватилась за этот ненадежный, тут же начавший кренится камень. Там где ее девичья кожа касалась раскаленной поверхности, раздавалось шипенье — словно сотни раскаленных игл в одно мгновенье пронзили ее тело, в глаза нахлынул густой, тяжелый мрак… Но вот она из последних сил повернула голову, и увидела, что со стороны вздымающейся ввысь громады замка стремительно приближается к ней некое темное облако. Она сразу поняла, что — это Альфонсо, заскрежетала зубами, пытаясь выкарабкаться, встать на ноги. Однако и без того ненадежный этот выступ почти потерял связь с поверхностью от ее толчков, а тут еще по течению пригнало какую-то глыбу, которая, ударившись, стала заваливать и выступ и Аргонию в пропасть. Все больше и больше становился угол наклона, однако девушка уже знала, что Альфонсо летит именно к ней, что он успеет — иначе и быть не могло, иначе все было бы слишком несправедливо. Нет — не смотря ни на что, она, все-таки верила в свет!