Последняя поэма - Страница 132
Неведомо, сколько Хэм выговаривал эти строки: быть может в несколько мгновений пропел он их не словами, но единым душевным порывом, доступным только для души измученной, души страждущий, может — выговаривал он их долгие, страшные часы, борясь с вечным забытьем смерти, часто погружаясь во мрак, и только силой воли находя силы, чтобы из этого мрака подняться. Но вот все это осталось позади, и вырвались они таки под это отчаянное, стремительно проносящееся ноябрьское небо. Дул ветер, но уже не с той смертоносной силой, что прежде. Во всяком случае, он нес смерть не мгновенную, но медленную; особенно в том случае, если не найти во время дров, или надежного, теплого укрытия — это был леденящий, продирающий до костей ветер — он завывал беспрерывно, и в вое этом слышались такие слова: "Куда вы идете? И зачем?.. Весь мир уже стал таким — над тысячами верст пронесся я, и везде такие же унылые, без всякого проблеска надежды поля. Нет ни весны, ни радости — смерть спустилась к этому миру…"
— Мы должны укрыться… — совсем слабым голосом прошептал Хэм.
Конечно, Фалко и не понимал, и вообще не хотел слышать, что такое говорит его друг. Теперь на всем белом свете существовала одна только цель — Мордор, только движение к нему. Точнее, он даже и не знал, что эта за земля, да и откуда ему было знать — он никогда о ней прежде не слышал, тем более — сам не видел. Но, тем не менее, ему до боли отчетливо представлялись теперь жуткие, растрескавшиеся плато из глубин которых поднимались леденящие вопли древних, бесприютных духов; леденистая, кроящая какую-то жуть, мгла; и над всем этим — словно храм всего зла, исполинская, пышущая пламенем гора. Быть может, тогда он уже видел, что ждало его впереди — как порою в глубинах сна мы можем прорицать свое будущее; а, может, эти образы породил окружающий безрадостный пейзаж — ведь он во многом напоминал Мордорский. И Фалко скрежетал зубами от душевного страдания, от предчувствия этого, грядущего. Он, стал подниматься…
Со стороны картина эта не могла не вызывать жалости. Надо было видеть, как два эти хоббита, почти уже умирающие, покрытые какой-то изодранной одежкой, поднялись навстречу леденящему ветру, как потом, чтобы не упасть, вцепились друг в друга…
— Фалко! Фалко! — молящим голосом восклицал Хэм, и тот, все-таки, обратил внимание — не мог не обернуться на этот страждущий голос. — …Мы должны остановится. Хоть ненадолго. Фалко, слышишь ли, понимаешь ли меня?.. Иначе и нескольких шагов не пройдем… Укрытие… Вон видишь — какая то расщелина… Я умираю… Фалко, сжалься… Нужен отдых… Все тело коченеет… Остановимся… Быть может, кто-нибудь… придет… на помощь…
Язык его все больше заплетался, и последние слова Фалко уже скорее угадывал, чем действительно слышал. Он видел, что его друг действительно умирает, что ему действительно нужен отдых и тепло. И тогда, должно быть впервые за все эти многие годы, проведенные вдали от дома, он понял, сколь же действительно многим пожертвовал ради него Хэм. И это, наверное, единственное, что могло вытеснить его мысль об ушедших во мрак, и совершило это — теперь Фалко обратил все свое внимание на Хэма. Он еще крепче обнял его, и чувствуя, какой он холодный, какой хрупкий, как слабо бьется в его промерзшей груди сердце, жаждал согреть его — хоть своим дыханием, хоть пылом собственной крови, и он шептал:
— Но мы не должны останавливаться. Ни на мгновенье. Слышишь?.. Ни одно укрытие здесь не может быть надежным. Может, только со стороны кажется, что укрытие уютно и тепло, однако, стоит только там забыться, как холод скует тебя, и все — ты не проснешься. А потому мы, милый мой брат, должны прорываться навстречу этому ветру, во мглу…
— На что же нам надеяться? — едва слышно выдохнул Хэм. — Ведь нас и на сотню шагов не хватит, а впереди — еще версты и версты пути.
— Это только так кажется… Так уже было… В орочьих рудниках… Там, ведь, почти насмерть загоняли, кнутами били. Многие и умирали. И более сильные, чем я не выдерживали — умирали. Воители, герои славные — отчаивались, последние силы теряли, рассудок… как звери умирали. Одно может придать сил в таких страшных испытаниях — вера, что впереди некая светлая цель, которая… Звезда… Она через жизнь ведет… Вперед! Вперед!..
И тут Фалко, опять-таки не отдавая себе отчета, откуда приходят к нему эти строки, стал продолжать Последнюю Поэму. Он знал, что никто кроме Хэма не может слышать его слабый, задыхающийся голос. Да и Хэм то, пожалуй, не мог его слышать. И, все-таки, при всем том, Фалко чувствовал, что поэму слышит не только его друг — эти чувства несутся через вечность, через бессчетные века, в эти строках — древняя истина. Он чувствовал бесконечный пространства, он отчетливо чувствовал себя пусть безмерно малой, но, все-таки, частью бесконечности. Его тело пробивал озноб, и это не был озноб болезни — это был торжественный, трепетный озноб. Вот те строки:
Однако, по настоящему в это время неподалеку от Фалко и Хэма голодно и зло взвыли волки. Точнее то они, они выли уже довольно долгое время — сначала в отдалении, на пределе слышимости; но затем — все ближе и ближе, и теперь вот взвыли совсем уже близко — в нескольких шагах. Вновь валил снег — не такой правда стремительный, как в разгар бури, но очень частый, крупный, темно-серый; за таким крупным, частым снегом совершенно ничего не было видно — и только теперь промелькнули эти почти черные, расплывчатые контуры. Однако, несмотря на то, что невозможно было их толком разглядеть, все-таки, вполне отчетливо видно было, какие же они все изможденные, одна кожа да кости.