Последняя любовь царя Соломона - Страница 15

— Что ему нужно от меня?

— Народу объявлено, что вы потомок Давида и царя Соломона. Народ устал от войн, и ждет мудрых решений от своего монарха.

— Почему бы раву не выступить в роли такового?

— Рав человек осторожный и все делает чужими руками. Он убрал левых с помощью религиозных партий, с вашей помощью возродил монархию и вами же прикроется в случае чего.

— Мне не нравится все это. Я хотел бы выйти из игры. Могу я на вас рассчитывать, маршал?

— Я давно заметил, что это не для вас, Ваше величество, — сочувственно поддакнул Тип. — Думаю, что смогу вам помочь — Каким образом?

— Для начала я накатал анонимку на имя рава, где в деталях информировал его о том, что мамаша ваша происходит из рязанских крестьян.

— Из калужских.

— Ну да, из калужских, и к еврейству, а стало быть, и к роду царя Давида, вы имеете такое же отношение, как сам рав Оладьи к династии царей Романовых. Он тоже из бывших крестьян и родом из Сибири.

Сутенера ты кусок, да ты, я погляжу, у нас спец по доносам: анонимка на имя моей жены дело твоих рук, наверное…

Я даже не подозревал масштабы подлости, на которую был способен маршал. Но в данном случае, подлость эта была мне на руку, и я облегченно вздохнул. Типяра, однако, не преминул, тут же огорошить меня:

— Должен вам заметить, Ваше величество, что анонимка не сработала: раву Оладьи известно о вашем происхождении и на данном этапе оно его вполне устраивает. Мои агенты записали его разговор с великим каббалистом Джакузи, где он ненароком заметил, что сам царь Давид был нечистых кровей, так что ваши рязанские…

— Калужские!

— Простите, калужские корни, так же как и его сибирские, никакого рояля в данном конкретном случае не играют.

— Что же мне делать, маршал, как спасти Веронику?

— У вас два выхода: либо вы остаетесь на троне и в качестве послушного орудия главного раввина, пользуетесь всеми преимуществами монарха.

— Либо?

— Отречься от престола, вам не дадут, стало быть, вы должны бежать, подготовив почву для своего преемника.

— Кто же будет моим преемником?

Типяра потупил глаза.

— Однако, — сказал я, — скромность далеко не главная черта вашего характера, господин фельдмаршал.

— Ваше величество, на днях мне должны сделать пластическую операцию.

— Зачем, у тебя вполне терпимая рожа. Я, во всяком случае, могу смотреть на тебя достаточно долго и не блевать при этом.

Он уже знал, подлец, что придется подменять мое величество. Ну что ж, хвала и честь ветеранам военно-морского флота Израиля. Бравый десантник неплохо изучил мой характер и был почти уверен, что я сломаюсь. Я мог бы, конечно, проявить себя как тиран и наказать заговорщиков, но кроме Вероники мне не нужны были ни корона, ни трон. Все эти закулисные интриги только раздражали меня. Я понимал, что не создан для дворцовых переворотов, и мое истинное назначение любить и служить любви: настоящей, чистой и красивой.

Весь остаток жизни я буду рабом моей королевы.

Я не мог вообразить себе большого счастья в этом мире, чем возможность обожать ее ежечасно и ежесекундно. Как хорошо, что в сутках двадцать четыре часа, все это время я могу думать только о ней.

Тип явно обиделся за рожу, но не подал виду.

— У народа не должно возникнуть подозрений: после операции я буду похож на вас как две капли воды. А вам достану билет в Штаты.

— А Вероника?

— Я не забыл о ней. Вероника Абрамовна прибудет к вам через неделю.

Все продумал и за меня тоже, стратег хуев, ничего не скажешь! А может оно и к лучшему, чем быстрее наступит развязка, тем скорее я помогу ей забыть кошмар, который она перенесла, бедняжка.

Всю неделю я томился в ожидании Типа. Это было непросто — ждать. Я весь истомился. Отвратительные сцены насилия оставили во мне неизгладимое впечатление. Хоть это было и противоестественно, но в некотором смысле они меня возбуждали необычайно.

Что ни говори, а рав проявил себя в этом деле выдающимся специалистом, далеко заткнув за пояс меня и, полагаю, добрую половину мужского населения моей страны.

Слава Богу, что Вероника лишилась чувств, иначе, несмотря на весь ужас ситуации, она бы, несомненно, сделала сравнение, далеко не в мою пользу.

Днем и ночью я разрабатывал планы мести. В воспаленном воображении, я бесконечное количество раз четвертовал и колесовал старого сластолюбца и законспирированного атеиста.

Государственные дела я возложил на плечи премьер-министра.

В первые несколько дней я не смел звонить Веронике: боялся, что не выдержу и разрыдаюсь в трубку от жалости и любви к ней.

В четверг, наконец, я решился.

Она сделала попытку рассказать мне о происшедшем, но я, сдерживая волнение, и понимая ее состояние, прервал ее.

— Не надо, милая, я все знаю.

— Я не переживу этого, Ваше величество, я не смогу…

— Ну что ты, милая моя затворница, это жизнь, а в ней всякое бывает.

— Меня будто грязью вымазали.

— Прекрати называть меня величеством. — Потребовал я, пытаясь отвлечь ее от дурных мыслей.

— Но почему, Ваше величество?

— Потому что с этой минуты ты моя царица, а я твой раб и ты можешь приказывать мне все, что угодно. Даже повеситься я готов для тебя.

— Не говорите глупостей, Ваше величество, только этого мне сейчас не достает!

— Прости, Вероника, я безнадежно поглупел, в тот самый момент, когда ты появилась в моей жизни, царица моя!

Раз моя смерть пугает ее, значит, она не равнодушна ко мне.

— Меня никогда не называли царицей. Я была девушка по вызову. Ваше величество, зачем я вам?

— Не смей говорить так, ты была, и вечно будешь моей царицей Несмеяной, — сказал я, пытаясь развеселить ее, — ты ведь у меня никогда не смеешься.

— Меня всегда унижали и покупали, — голос у нее задрожал, — а это совсем не смешно, Ваше величество. До сих пор я была вещью, у которой есть своя цена, а теперь…

— А теперь ты моя повелительница и я твоя вещь.

В ответ я услышал тихое всхлипывание.

Вероника плакала, ее горькие и очищающие душу слезы, вселяли надежду в мое истерзанное горестными думами сердце.

Шли дни. Тип, казалось, исчез навсегда.

Наступила осень. За окном завывал ветер и изредка хлестал по стеклам холодный дождь.

Пасмурная погода усугубляла мою тоску по Веронике. Я звонил ей в последнее время все чаще и чаще. Мы говорили часами, и об этом, кажется, стали шушукаться дворцовые сплетники. Опасаясь, как бы наше невинное занятие не дошло до рава, я стал общаться с ней только по ночам. Залезу в постель, натяну одеяло на голову и начинаю говорить ей о своей любви.

Точно так же в детстве я читал книги под одеялом и мама, потом искала по всем углам мой фонарик, чтобы отвадить меня от этой вредной привычки.

В один из таких грустных дней ко мне явился премьер-министр Самир.

Вечную сонливость его как рукой сняло. Походка у него на сей раз, была вперевалочку, и я понял, что и он увлекся гиревым спортом.

— Какую гирьку носишь, премьер? — без обиняков спросил я.

— За триста грамм перевалило, — сказал он с гордостью.

— Ну и как?

— Нет слов! Потенции заметно поприбавилось.

Несмотря на бравый вид и веселое расположение духа, он был, кажется, чем-то весьма озабочен и, видимо, хотел, но не решался открыться мне.

— Смелее, смелее, господин премьер, — подбодрил я его, — что-нибудь не так на международной арене?

— Там, как раз, временное затишье, а вот внутренняя политика…

— Выкладывай, не тяни!

Я приготовился к худшему.

— Ваше величество, кабинет министров уполномочил меня заняться вашими семейными делами.

— С какой это стати, вы и кабинет считаете себя вправе совать нос в мои личные дела? Меня, например, нисколько не интересует, что и как вы проделываете со своей законной женой. Хотя, судя по весу вашей гирьки, у нее есть основания, жаловаться на вас.