Последняя любовь - Страница 45

— Желаю счастливой охоты! — ответила я, и мы замолчали. Разговоры наши всегда были немногословны.

Альфред, заложив руки в карманы, походил по комнате, потом взглянул на хлыст, брошенный мною вчера на стуле, и спросил:

— A propos, я слышал, ты вчера поздно вернулась с прогулки. Стелка не устала?

— Я умею с ней обращаться. А потом я не ездила далеко; я провела вечер в Заозерье.

— В Заозерье? — переспросил Альфред, словно старался вспомнить, где это.

— В усадьбе Милецких.

— А-а, Милецких! Что-то я о них слышал. Откуда ты их знаешь?

— Я встретила их вчера на прогулке, и они пригласили меня к себе. Очень милые люди.

— Сомневаюсь, — бросил Альфред, разглядывая хлыст. — Не понимаю, что привлекательного нашла ты в этой мелкоте!

— Они очень приветливые и образованные люди, хорошо было бы нам вместе нанести им визит. Знакомство с ними доставит мне больше удовольствия, чем со всеми соседями, которых я знаю.

— Если хочешь бывать там — это твое дело, — с невозмутимым спокойствием ответил Альфред, — а у меня нет времени наносить им визиты, к тому же я не люблю се genre[123].

— Но ведь ты их не знаешь!

— Шляхта как шляхта! — возразил Альфред. — Au revoir[124], мне пора. — Он протянул мне руку и вышел.

Я предпочла бы, чтобы он рассердился на меня за то, что я без его ведома посетила незнакомых людей, или запретил бывать у них, чем видеть его невозмутимое спокойствие.

Тут во дворе затрубил охотничий рог, послышался лай собак, голоса отъезжающих и стук колес, потом все стихло, и я, как всегда, в одиночестве, пошла в сад. Сидя с работой и книгой в беседке на берегу озера, я любовалась далеким Заозерьем и белыми облаками, плывущими по синему небу, и мечтала, а тоска все глубже впивалась в мое сердце.

На закате пришла улыбающаяся Клара Милецкая; она разрумянилась от быстрой ходьбы, волосы у нее рассыпались по плечам, так как соломенную шляпу она держала в руках. Владек с огромным букетом ландышей и незабудок, которые он нарвал на берегу, то отставал от матери, то забегал вперед.

Мы приятно провели вечер. Я показала Кларе дом, книги, картины, цветы, вышивание. Впервые мне предоставилась возможность поделиться с кем-нибудь планами, рассказать о своих занятиях; в первый раз я не одна восхищалась произведениями искусства и природой; впервые было у кого спросить совета, было с кем откровенно поболтать. Клара с удовольствием рассматривала картины и книги, склонялась над цветочными клумбами; но я не заметила у нее ни тени удивления, зависти или сожаления, что у нее всего этого нет. Как женщина образованная, она о многом слышала и читала, а владея таким неоценимым сокровищем, как любовь мужа и семейное согласие, она не мечтала об ином богатстве. Спустя несколько часов, когда мы наболтались всласть, обежали весь дом и сад, осмотрели книги и картины, Клара сжимая мои руки, весело промолвила:

— У тебя очень красиво, Регина, но где твой муж? Познакомь меня с ним!

— Он уехал на охоту, — ответила я, стараясь придать лицу спокойное выражение, но, видно, мне это не удалось, потому что Клара посмотрела на меня испытующе, помолчала и переменила разговор.

Она сказала, что не заметила, как пролетело время, а дома между тем ее ждет муж и хозяйство, и, сердечно обняв меня на прощание, ушла.

Я смотрела ей вслед, в темноте еще долго мелькало ее светлое платье, и в тихом воздухе звучал лепет Владека, а временами дружный смех матери и ребенка.

Наконец грациозная фигурка Клары исчезла вдали, смолк, приглушенный расстоянием, серебристый голосок Владека, а я все стояла на берегу, смотрела на усадьбу и думала о том, какое счастье ждет Клару дома.

Любители посудачить утверждают, будто дружба между двумя женщинами невозможна, ибо любой пустяк вызывает у них зависть. Тот, кто хочет проверить, так ли это, пусть присмотрится внимательно к женщинам, и тогда он увидит, что природа и общественное положение и на них наложили отпечаток. Как среди мужчин есть мужчины-люди, мужчины-пресмыкающиеся, мужчины-обезьяны, мужчины-волки, так и женщины делятся на женщин-людей, женщин-кукол, женщин-гусынь.

Женщины-куклы не могут ни любить, ни дружить, от сестер своих из фарфора и папье-маше они отличаются лишь тем, что, падая, не разбиваются. Они кланяются, подают руку, целуются, но движет ими пружина, которая зовется этикетом, а не сердце.

Женщины-гусыни отличаются от своих прототипов лишь тем, что их гогот, заглушающий разумную речь, не спас Рим. Зато за жалкое зернышко, найденное на свалке, они готовы забить друг друга острыми клювами и запачкать грязью.

Но женщины-люди чувствуют и мыслят так же здраво и логично, как и мужчины-люди. Если дружба, это глубокое и благородное чувство, возможна между мужчинами, почему женщины не могут испытать ее?

Мы с Кларой не имели чести принадлежать ни к куклам, ни к гусыням; натура, воспитание, наконец, работа над собой сделали из нас людей. Мы подружились и после того вечера в Заозерье виделись часто и с удовольствием.

Дружба скрасила мое существование, и порой я забывала о своей тоске и сомнениях. Теплые летние вечера чаще всего мы проводили в усадьбе Милецких.

Я приглядывалась к жизни этих благородных, просвещенных людей, наблюдала согласие их помыслов и чувств. Словно нить золотая, тянулась перед моими глазами их мирная жизнь, исполненная труда, супружеской и родительской любви.

Проезжая верхом на Стрелке мимо озера, я встречала иногда Адама; в шляпе с большими полями, из-под которой выглядывало умное, приветливое лицо, он ходил по полям, наблюдая за работами. В усадьбе из открытого окна улыбалась Клара.

— Встретила моего мужа? — спрашивала она.

Мы шли с ней в сад или огород, где на грядках и у плодовых деревьев кипела работа, а иногда веселая хозяюшка, взяв меня за руку, тащила за собой и показывала свое хозяйство; там царили порядок и достаток, как в Ружанне — богатство. А то рвали мы цветы и расставляли букеты в маленьких комнатах, расправляли плющ, раскладывали на столах газеты. Когда все бывало прибрано, Клара останавливалась посреди небольшой гостиной, и лицо ее, казалось, говорило: «Адам будет доволен!»

Прошло лето, но с наступлением осени и зимы мои визиты в Заозерье не прекратились, напротив, они стали ее продолжительнее. Никогда не забуду длинных осенних вечеров; на дворе идет дождь, и кругом все затянуто серой пеленой, а в гостиной у Клары ярко горит камин. При свете лампы мы рукодельничали, болтали или просили Адама почитать вслух. Иногда мы играли с Кларой в четыре руки, я пела или читала. Клара поглаживала русую головку Владека, который сладко спал у нее на коленях.

Скептики могут сказать: «Идиллия! Не бывает на свете такого полного и безмятежного счастья». Я же наблюдала их жизнь, которую не омрачали даже заботы и трудности, разрушавшие порой тщательно продуманные планы. Они и в страдании были счастливы, ибо никто не мог у них отнять любовь и веру друг в друга. Назовите мне такое горе, перед которым отступит любовь!

— Я люблю Адама, — говорила Клара, — и свято верю в его ум и благородство.

Адам не говорил мне о своей любви к Кларе, но, когда, вернувшись с поля, целовал ее в лоб или же в трудные минуты брал за руки и говорил: «Не волнуйся, все будет хорошо!» — или следил, как она, напевая, хлопотала по хозяйству, словно солнечный лучик освещал все вокруг, его мужественное лицо выражало спокойную, горячую любовь и веру. А светловолосый мальчуган скреплял их союз надеждой.

— Вы удивительно счастливые! — часто повторяла я.

— Мы любим друг друга и вместе трудимся, — отвечала Клара.

— Мы одинаково мыслим и понимаем друг друга, — добавлял Адам.

Не подвластное житейским невзгодам внутреннее согласие и любовь были для меня как бы воплощением идеи духовного союза. И чем ближе я узнавала их жизнь, тем яснее ощущала величие и святость семьи, если она зиждется на такой основе. И уже не из книг, не с помощью воображения, а в жизни познала я, что такое истинная любовь, и убедилась, увы, слишком поздно, что залогом счастья могут быть взаимное уважение, благородство и духовная близость; это помогает делить страдания и радости и с надеждой стремиться к общей цели.