Последняя любовь - Страница 40

Однако по прошествии месяца мне стало ясно, что так дальше жить нельзя. Я пришла к Альфреду, взяла его за руку и сказала:

— Альфред, давай что-нибудь делать!

— А что же мы должны делать? — удивился муж.

Этот вопрос смутил меня, я и сама толком не знала что, только чувствовала: необходимо чем-то заполнить время, ибо редкие счастливые минуты не меняли его медленного тоскливого течения. Взгляд мой упал на шкаф с книгами.

— Давай читать! — с воодушевлением воскликнула я.

— Давай, — чуть сдвинув брови, сказал Альфред.

Мы устроились в моей уютной комнате, я — с книгой в руках, Альфред — на мягкой подушке, с сигарой в зубах.

Я читала вслух. Книга была интересная, в открытое окно вливались весенние запахи, и меня охватило дивное ощущение блаженства. «Первая часть моей идиллии осуществилась», — подумала я и почувствовала себя такой счастливой, какой не была даже в объятиях Альфреда. Книга увлекала меня, будила воображение и мысль.

Я хотела поделиться своими впечатлениями с Альфредом, но в ответ услышала похрапывание; я обернулась: красивая голова мужа покоилась с закрытыми глазами на синей бархатной подушке. Он сладко спал. Книга выпала у меня из рук. Я посмотрела на спящего с разочарованием и обидой, потом невесело усмехнулась — это была моя первая горькая улыбка, подняла книгу и ушла в другую комнату, чтобы продолжать чтение в одиночестве. По временам я задумывалась, и мне чудилось, что из моей любви к Альфреду что-то ушло.

С того дня мы никогда больше не читали вместе, но однажды я упросила Альфреда пойти со мной погулять. Мы вышли. Июнь сиял всеми красками начавшегося лета и не отцветшей еще весны. Мы долго шли молча, но вот нам заступили дорогу несколько мужиков. Они низко поклонились и хотели что-то сказать, но Альфред, нахмурив брови, опередил их:

— Ступайте, милые к управляющему! Нечего торчать на дороге, знаете ведь, я вашими делами заниматься не люблю.

Мужики сошли с дороги и опустили головы, а мы пошли дальше.

— Альфред, почему ты их не выслушал? Генрик мне как-то говорил, управляющие часто обижают бедных людей. Может, они хотели пожаловаться или обратиться к тебе с просьбой.

— Не стоит терять время, — ответил Альфред.

«Но ведь мы ничем серьезным в этот момент не были заняты», — невольно отметила я про себя и стала мягко настаивать. Альфред долго молчал, а когда я уже решила, что убедила его, он вдруг резко и с необыкновенной живостью перебил меня:

— Оставь меня в покое, Регина! Я раз и навсегда хочу тебе сказать, что никогда не буду заниматься этими делами. Тоже мне радость — разговаривать с мужиками!

Я оглянулась. Мужики, понурив головы, стояли на том же месте. Во мне шевельнулась досада, и опять что-то ушло из моей любви к мужу.

Был великолепный закат, когда мы возвращались с прогулки. Окруженный зеленью дом стоял розовый в лучах заходящего солнца, озеро переливалось пурпуром и сапфиром.

— Какой дивный вечер! Как красиво, Альфред! — невольно воскликнул я.

— Солнце село не в тучи, значит, завтра будет хороший день, — сказал он и, вынув часы, продолжал: — Дни стоят длинные.

Сказал и умолк, я тоже молчала. Мои глаза и мысли устремились далеко-далеко, и я забыла, что он идет рядом со мной.

Минуло еще несколько месяцев. И однажды я сказала мужу:

— Альфред, мне скучно!

В самом деле, такая жизнь мне смертельно надоела.

— Ты права, — ответил Альфред, — надо завязать знакомства, у тебя нет общества.

Мы стали выезжать к соседям, побывали во многих домах, иногда гости приезжали к нам, но все это не заполняло образовавшейся пустоты. Веселая и беспечная на людях, наедине с собой я испытывала непонятную грусть и безотчетную тоску. По мере того как моя любовь к Альфреду остывала, и у него порывы страсти становились все реже, пустота вокруг ширилась, душа изнемогала, и я все чаще прижимала ладони к глазам, чтобы сдержать внезапно подступающие слезы.

Осенью, когда на деревьях пожелтели листья, я побледнела, глаза у меня запали. Это было медленное тяжелое пробуждение от сна детства; смутно, словно сквозь мглу, я видела приближение страдания.

Как-то мы были в гостях у соседки, где собралось большое общество. Когда я вошла в гостиную, меня окружили молодые люди и дамы, грусть моя рассеялась, я весело смеялась и разговаривала.

В той же комнате в стороне от нас сидело несколько почтенных людей, среди них был и мой муж, — они вели оживленный разговор. Постепенно они привлекли мое внимание, и я стала прислушиваться, о чем они говорят. Одни говорили запальчиво, страстно, другие убежденно, с достоинством. Только Альфред молчал. Мне было интересно услышать его мнение, но ждала я напрасно: он выпускал изо рта лишь синий сигарный дым или с трудом сдерживал зевок. «Почему он молчит, — думала я, — когда все говорят с таким жаром?» Я вгляделась в лица окружающих мужчин, на всех лежала печать мысли, только лицо мужа, самое красивое, было неподвижно, безжизненно. Это сравнение огорчило меня, подсознательно я чувствовала, что Альфреду не хватает чего-то очень важного, чем обладали остальные.

И снова меня охватила тоска, я не могла больше поддерживать разговор и, взяв под руку молодую даму, стала ходить с ней по гостиной. Вскоре к нам подошел молодой человек, мой хороший знакомый, и спросил:

— Отчего вы сегодня так бледны? Вам нездоровится?

— Да, у меня голова болит, — ответила я и, взглянув на него, заметила на его лице плохо скрытую жалость. Я удивилась, не поняв, что это значит. «Неужели я так плохо выгляжу?» Но, проходя в этот момент мимо группы гостей, я услышала, как две дамы, сидевшие ко мне спиной, разговаривали вполголоса:

— Жаль бедную пани Ружинскую, — говорила одна из них, женщина средних лет с приветливым лицом.

— Сама виновата, — ответила старшая. — Что, у нее глаз не было?

— Она еще совсем ребенок, — прошептала первая.

— А почему вы думаете, что она несчастлива, может, она его любит?

— Возможно, но долго это не протянется: c'est donc un imbécile[121], — закончила первая чуть слышным шепотом.

На этот раз я хорошо поняла и сожаление, с каким глядел на меня мой знакомый, и разговор двух дам. Лицо мое зарделось от унижения и гнева. Меня жалеют! Значит, я сама еще не осознала всей глубины своего несчастья! «C'est un imbécile!» — сказала дама, которая хорошо ко мне относилась. На память пришли слова Генрика, мне показалось, что я провалюсь сквозь землю от стыда и обиды. Но это длилось лишь мгновение. Во мне пробудились гордость и строптивость — чувства, до этого несвойственные мне. «Я им докажу, что я счастлива! Не нужна мне их жалость!»

И я начала безудержно веселиться. Затеяла какую-то игру, носилась, смеялась, шалила, как ребенок, всех превзошла в остроумии, шутках. При этом я непрестанно повторяла, что мне живется в Ружанне как в раю: дом уютный, сад большой, а озеро тихое и на закате такое лучезарное! Раз сто повторила я, что жизнь прекрасна, она как вечный праздник, как непрерывный поток счастья. А в голове звучали иные слова: «Как трудна жизнь, как мучительны даже первые шаги!» Я носилась, смеялась, щебетала, шаловливо обнимала приятельниц и только на Альфреда боялась посмотреть. Если мой взгляд случайно останавливался на нем, смех замирал в горле, руки опускались, в голове мешалось, я не могла закончить начатой остроты. Это была моя первая тяжелая схватка с жизнью. Маска жгла лицо, слезы душили. Но я твердо решила доказать, что не нуждаюсь в жалости. Домой я уехала, лишь убедившись, что все поверили моему счастью. Альфред остался играть в карты.

Был вечер, по-осеннему холодный, но ясный, и я побежала в сад. Под ногами шуршали опавшие листья, ветер шумел над головой, стлался серый туман, было сыро. Пробежав несколько раз аллею из конца в конец, я остановилась и, заломив руки и глядя перед собой невидящими глазами, повторяла про себя невольно подслушанные слова: «Может, она его любит? Возможно, но долго это не протянется». И подспудно у меня робко шевельнулась неясная мысль: «А люблю ли я его?»