Последняя любовь - Страница 2

Не отличается ничем от других и история целебных источников в Д. И хотя дорога сюда тяжела и нудна, однообразна и изнуряюща, по ней целое лето тянутся вереницы экипажей.

За несколько лет до появления на берегах Немана локомотива, — в году 1856 или 1858 (факт не исторический, поэтому и дата неточная), на закате погожего июньского дня по дороге, ведущей из Гродно в Д., быстро, невзирая на песок, катила небольшая карета, запряженная шестеркой добрых лошадей. Толстый слой пыли на ней, усталое лицо кучера и сонные глаза молодцеватого паренька, сидящего на козлах, убедительно свидетельствовали о том, что путешественники ехали издалека; однако сильные лошади, хотя копыта их вязли в песке, бежали резво, и золоченые колечки красивой упряжи весело бренчали при каждом их движении.

Большой алый диск солнца спускался все ниже, скрываясь за узкой полосой фиолетовых туч. По небу лениво проплывали редкие белые облачка, верхушки низкого сосняка, слегка позолоченные лучами заходящего солнца, тихо покачивались, колеблемые ветерком, робко веявшим в торжественной тишине наступающего вечера. Лошади умерили шаг, карета поднялась на высокую песчаную гору, с вершины которой серым силуэтом рисовался вдали городок, куда и направлялись путешественники, а за ним виднелась широкая голубая лента Немана.

Вот медленно опустилось стекло кареты, поднятое для защиты от густой пыли, и в окно выглянула женская головка, увенчанная черными косами. Темные задумчивые глаза, окинув открывшиеся перед ними просторы, остановились на дальнем краю небосклона. Спустя минуту молодая женщина отвернулась от простирающейся перед ней картины и обратилась к молодому человеку, сидевшему в глубине кареты, на лице которого, светившемся умом, не было и следа скуки, всегдашней спутницы всех путешествующих по долгим и трудным дорогам.

— Знаешь, Генрик, чем дольше мы едем, тем меньше я жалею, что дала себя уговорить и бросила свой тихий уголок. Природа всюду прекрасна, и ее красоты стирают в памяти следы пережитых горестей, укрепляют не только душу, но и тело.

— Да, я надеюсь, что здешние воды укрепят твое здоровье, которое начинало меня беспокоить. Уже сама дорога подействовала на тебя благотворно. Впрочем, знаешь, Регина, для человека, если, конечно, он не эгоист, знакомство с новыми людьми полезно и приятно со всех точек зрения. Поэтому в городке, куда стекаются люди самых разных общественных положений, время пролетит, я надеюсь, приятно и с пользой, а может…

— Что? — спросила молодая женщина замявшегося спутника.

— Ты хорошо знаешь, Регина, — продолжал ее брат, ласково глядя на нее, — как я желаю тебе счастья, и, конечно, поймешь, что я хотел сказать, если вспомнишь наши с тобой частые и откровенные разговоры.

Регина минуту помолчала, потом, взяв руку брата, нежно и серьезно добавила:

— Генрик, ты мой единственный и самый близкий друг. Я никогда от тебя не скрывала, что образ жизни, который я веду, не удовлетворяет меня, пустота, окружающая меня, несмотря на все усилия моего ума и воли, тяготит. Но ты, Генрик, знаешь не только мое настоящее, но и прошлое, тебе известно, что первое же соприкосновение с жизнью болезненно, до крови ранило мое сердце. Известно тебе и то, — прибавила она с горькой усмешкой, — что репутация моя запятнана. Мне не шестнадцать лет, и, хотя я еще молода, несчастье умудрило меня, поэтому я больше верю в полезность здешних вод для моего здоровья, нежели, мой дорогой братец, в исполнении планов, что роятся в твоей славной и мудрой голове. — При этих словах молодая женщина весело рассмеялась и, положив руку на плечо брата и заглядывая ему в глаза, шутливо заметила: — А вот тебе, Генрик, грозит опасность встретить здесь прекрасную незнакомку.

Молодой человек в ответ тоже рассмеялся.

— Вы, женщины, — одно, а мы, мужчины, — другое. В чем для вас смысл жизни, для нас только ее украшение. Что для вас цель, для нас лишь опора; что вас создает и преображает, нас только дополняет.

— Если бы кто-нибудь, — смеясь, прервала его Регина, — подслушал наш разговор и планы, какие мы строим, приближаясь к минеральным водам, тебя приняли бы за ловкача, ищущего богатую невесту, а меня за женщину, мечтающую о замужестве и «друге жизни». Вот нелепость!

Рассмеялся и Генрик.

— Мы с тобой настолько выше подобных подозрений, что можем не стесняться наших поступков и слов. Может, я и встречу свой идеал, а для кого-то ты станешь идеалом.

— Хорошо, хорошо, братец, — весело подхватила Регина, — строй свои воздушные замки, в которых твое живое воображение хочет поселить меня. Боюсь только, как бы они не рухнули, как некогда мои в Ружанне.

При последних словах брови ее слегка нахмурились, веселая усмешка, с которой она до этого говорила, сменилась горькой и грустной. Затуманилось и лицо Генрика.

— Зачем вспоминать прошлое, Регина?

— А как забыть его? — возразила она. — Оно камнем лежит на сердце, гнетет мысли о настоящем, угрожает будущему. Оно так глубоко вошло в мою жизнь, что я ни на минуту не могу забыть о нем. Его грустные картины стоят передо мною всегда, оно говорит со мной на языке умерших для любви и надежды, — на языке отчаяния, на котором говорило со мной и в годы моей юности, — в лучшие годы жизни! Даже если бы я и смогла забыть прошлое, каждое встреченное знакомое лицо напомнит мне о нем и о моем настоящем. Ну скажи, Генрик, сам, кто я такая?

— Для умного и благородного человека, — ответил Генрик, серьезно и с любовью глядя на сестру, — ты благородная и умная женщина. Только глупцы или невежды бросят камень в того, кто с первого взгляда покажется им плохим, наперед не разобравшись, в чью грудь угодит камень.

Пока Генрик произносил эти слова, карета въехала на широкую немощеную улицу в Д., быстро миновала ряды серых, по большей части низких домиков, исчезла за воротами небольшого, чисто выметенного двора и остановилась перед крыльцом тоже небольшого, но удобного на вид дома.

Помещение, видимо, было снято заранее, и молодые люди, выйдя из кареты, сразу же прошли в дом, а кучер с помощью казачка стал распрягать лошадей, которые фыркали и позванивали упряжью. На стук приехавшей кареты из флигелей, окружающих подворье, вышло трое молодых людей, с сигарами в зубах. В сумерках карета, прислуга, лошади казались издали смутным пятном, и, перебросившись несколькими словами, молодые люди подошли поближе. Красивая карета, дорогие лошади и сбруя, молодцеватая, просто, но прилично одетая прислуга усилили их любопытство и желание поглядеть на их владельцев.

Один из молодых людей подошел к кучеру и спросил:

— Будь добр, любезный, скажи, кто приехал?

— Пан Генрик Тарновский с сестрой, — ответил тот, продолжая заниматься своим делом.

Молодые люди переглянулись.

— А откуда приехал пан Тарновский? — снова спросил один из них.

— Из-под Киева, — ответил парень, одетый казачком.

Любопытные молодые люди, тихо перемолвившись по-французски и еще раз оглядев карету и лошадей, вновь задали вопрос:

— И богат ваш барин?

— У него тысяча душ, — гордо вскинув голову, ответил казачок, — и денег пропасть.

— Хо, хо! — воскликнул один из молодых людей. — Украинский магнат! А сестрица? Са doit être une magnifique jeune personne[2].

— Xa, xa, xa! — рассмеялся второй. — Может, она страшилище?

— Что ты мелешь, Фрычо! Страшилище! Разве это возможно? Если у брата тысяча душ, то и у нее должно быть немалое приданое.

— Mon Dieu![3] Может, она замужем!

— Mais, mon cher, tu es désespérant avec tes[4] «может»! «Может, страшилище! Может, замужем!» Ты хотел бы, чтобы на здешних водах не нашлось ни одной приличной партии!

— Ну вот, ты опять, Брыня, — обиженно возразил Фрычо. — Я сам в отчаянии, что в этом году сюда съехались только сброд да голытьба. Если бы не графиня Икс, негде было бы и время приятно провести. Dieu donne[5], чтобы эти господа были из порядочного общества. — И, снова подойдя к казачку, он спросил: