Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Страница 20
Замысел отложен, но отзвуки его еще отражаются в последующих записях; появляются уточненные планы, любимое булгаковское выражение «Разметка глав»; наброски, пробы, какие-то подготовительные моменты предшествуют решительному возвращению к роману и началу его новой редакции.
К уничтоженному в 1930 году замыслу писатель пытается через год — в начале 1931 года. Об этом — в сохранившемся черновике адресованного Сталину письма с просьбой об отпуске за границу (было ли отправлено и получено это письмо, мне неизвестно):
«Сообщаю, что после полутора лет моего молчания с неудержимой силой во мне загорелись новые творческие замыслы, что замыслы эти широки и сильны, и я прошу Правительство дать мне возможность их выполнить».
И далее, там же:
«А по ночам стал писать.
Но надорвался». (30 мая 1931.)[16].
Следы попыток к роману — две черновые тетради, помеченные 1931 годом. Обе начинаются с главы «Дело было в Грибоедове». Это варианты страниц первой редакции. Думаю, пересказывая, уточняя, редактируя главы практически решенные, писатель профессионально готовит себя к всплескам нового вдохновения. Он входит в ритмы романа, который — еще немного! — поведет его сам.
И вот оно — загорающееся «с неудержимой силой» предвестие поворотов в романе. В конце одной из тетрадей — совсем не теми чернилами, которыми исписана вся тетрадь, другими, зелеными, расплывающимися — три слова: «Маргарита заговорила страстно…» Вслушайтесь, как раскаталось это р… В роман входит Маргарита…
И в конце другой тетради — вероятно, почти одновременно, параллельно, те же расплывающиеся на плохой бумаге чернила: «Помоги, Господи, кончить роман». А затем три странички стремительных набросков — прорыв в будущее романа.
Здесь и Бегемот, и Фагот, и прощальный их свист на Воробьевых горах, свист, от которого берег сползает в реку. И Маргарита («Нет, нет, — счастливо вскрикнула Маргарита, — пусть свистнет! Прошу вас! Я так давно не веселилась!»). И прозрачный абрис героя — некто «я»: «- Вы не возражаете? — вежливо обратился Воланд к Маргарите и ко мне».
Наброски озаглавлены так: «Полет Воланда». Но описания полета здесь нет. Полет только обещан — словами Воланда: «Ну-с, едем!»
По-видимому, тетради 1931 года так и не стали возвращением к роману. (Перечтите горькие строки: «А по ночам стал писать. Но надорвался».)
В октябре 1932 года Булгаков вступает в брак с Еленой Сергеевной Шиловской. Это событие сопровождается мощным всплеском его вдохновения, и в 1932–1934 годах возникает вторая редакция романа — фактически первая редакция «Мастера и Маргариты»: пять толстых тетрадей со сквозной нумерацией страниц.
Общие контуры романа сложились. С его сюжетом и расстановкой основных фигур. С этим чередованием сатирических, лирических, фантастических планов. С включением «древних» глав. Даже с ночным полетом Воланда и «преображением» его свиты…
Правда, главный герой еще безымянен. Автор называет его то поэтом — в тексте, то Фаустом — в планах. (Текст перемежается планами романа — булгаковской «разметкой глав».) Фауст — не имя героя. Это знак, помечающий связь персонажа с Воландом, дьяволом, Мефистофелем. Только в конце этой редакции, в главе, написанной между 15 и 21 сентября 1934 года (Булгаков иногда ставит даты прямо в тексте), возникает обращение к герою: «мастер».
Сначала Азазелло: «Я уже давно жду этого восклицания, мастер».
Потом Коровьев: «Привал, может быть, хотите сделать, драгоценнейший мастер…»
И наконец, уже окончательно, мастером назовет героя Воланд: «Такова ночь, мой милый мастер».
В этой редакции герой (поэт, Фауст, мастер) — уже бесспорно автор романа о Иешуа и Пилате. «Он написал книгу о Иешуа Га-Ноцри», — говорит Маргарита Воланду после бала. А ранее Фиелло (тот самый, который в этой же редакции превратится в Азазелло), останавливая уходящую Маргариту, цитирует роман ее возлюбленного:
«— И вот когда туча накрыла половину Ершалаима и пальмы тревожно закачали… Так пропадите же вы пропадом в кладовке над вашими обгоревшими листками и засохшей розой».
И еще ранее, в полууничтоженной главе «Маргарита», на узкой кромке у корешка можно разобрать: «фотогр…», «…ревши…» — «фотографии», «обгоревшие». А далее на уцелевшей странице, с полуфразы: «…лепестки и фотографию с печатью безжалостно сжечь в плите в кухне, листки также, никогда не узнать, что было с Пилатом во время грозы».
Всплески текста в этой редакции ритмичны, местами прекрасны. Но еще нет той цельной и потрясающей фактуры художественного языка, которая кажется читателям простой и естественной, как воздух, и которая тем не менее сложится в течение многих лет требовательной работы.
Но есть и существенные — и не только стилистические — отличия этой редакции от последующих. История любви мастера и Маргариты, которую теперь невозможно представить себе вне исповеди мастера, здесь шла от лица Маргариты.
В тетрадях второй редакции, как и в предыдущих, вырезаны, вырваны, то аккуратно, то небрежно, многие листы. Глава «Маргарита» и, главным образом, любовная история в ней, по-видимому, не удовлетворявшая автора, пострадали особенно сильно.
Эта история вставала в памяти Маргариты, проснувшейся у себя в спальне. Булгаков подробно описывал и ее пробуждение и ее сны:
«Лишь только в Москве растаял и исчез снег, лишь только потянуло в форточки гниловатым ветром весны, лишь только пронеслась первая гроза, Маргарита Николаевна затосковала. По ночам ей стали сниться вешние грозы и мутные воды, затопляющие рощи. Ей стали сниться оголенные березы и беззвучная стая черных грачей.
Но что бы ей ни снилось: шипящий ли вал воды, бегущий в удивительные голые рощи, или безнадежные, печальные луга, холмы, меж которыми тонуло багровое солнце, один и тот же человек являлся ей в сновидениях. При виде его Маргарита Николаевна начинала задыхаться от радости [и] или бежала к нему навстречу по полю, или же в легкой лодочке из дубовой коры, без весел, без усилий, без двигателя, неслась к нему навстречу по волне, которая поднималась от моря и постепенно заливала рощу.
Вода не растекалась. И это было удивительно приятно. Рядом лежало сухое пространство, усеянное большими камнями, и можно было выскочить в любой момент из лодки и прыгать с камня на камень, а затем опять броситься в лодку и, по желанию то ускоряя, то замедляя волшебный ход, нестись к нему. Он же всегда находился на сухом месте, а никогда в воде. Лицо его слишком хорошо знала Маргарита Николаевна, потому что сотни раз целовала его, и знала, что не забудет его, что бы ни случилось в ее жизни. Глаза его горели ненавистью, рот кривился усмешкой. Но в том одеянии, в каком он появлялся между волн и валунов, устремляясь навстречу ей, в роще, она не видела его никогда.
Он был в черной от грязи и рваной ночной рубахе с засученными рукавами. В разорванных брюках, непременно босой, и с окровавленными руками, с головой непокрытой.
От этого сердце у Маргариты Николаевны падало, она начинала всхлипывать, гнала во весь мах лодку, не поднимая ни гребня, ни пены, и подлетала к нему.
Она просыпалась разбитой, осунувшейся и, как ей казалось, старой».
(Эти «плавающие» сны Маргариты, предвещающие ее полет, будут долго держаться в романе, развиваясь, расширяясь, меняясь; писатель их уберет уже при самой последней правке по машинописи.)
А далее в этой тетради — там, где Маргарита вспоминает о своих встречах с «поэтом», — уцелели только обрывки слов. Дважды упоминаются «цветы». Нет, желтого их цвета нет. Да и не может быть: игру с цветом — черным и белым, красным и белым, желтым на черном — Булгаков введет в роман позднее.
«…ее сча… год… на С… цветы… шелк… расск… лгала… муж…» Что это — воспоминание об их первой встрече? Она несла цветы? Они встретились на Сивцевом Вражке?
Почему на Сивцевом? Названия многих улиц в Москве начинаются на С… Но Сивцев Вражек мне приходит в голову потому, что он упоминается в этой редакции романа («Вынырнув из переулка, Маргарита пересекла Сивцев Вражек и устремилась в другой переулок») и потом — в одной из последующих редакций.