Последняя грань (СИ) - Страница 8

Я не могу разглядеть его – не могу достаточно повернуть голову. Она свинцовая.

- Женщин запрещено трогать, сержант Моуэр. Это Ирак, - его голос звучит грубо и властно. Не чета ни первому, ни второму. Намного ли он их старше? А по званию – намного выше?

И тут, как гром среди ясного неба, ещё одно откровение: Эван. Джаспер. Каллен. Англоязычные имена. Америка… американцы!

Теперь слова «он привез её» и «может, потом нам достанется» приобретают совсем иной смысл. Сухопутные силы. Полковник.

«Он её?..»

У меня начинают стучать зубы. Да так громко, что все внимание сразу же уходит и от обсуждения законов Корана, и от озвучивания наказаний. Воздух, похоже, напитывается напряжением и злобой. На меня?..

- Ближайший час – вахта ваша, - отдается приказ. Легко и четко. Только посмей не выполнить…

Солдаты, понурив голову, уходят. Цезарь остается.

Лучше бы наоборот…

Я почти физически чувствую, как дрожат поджилки, когда он подходит ближе ко мне. С трудом перебарываю желание зажмуриться – негоже жмуриться в глаза судьбе.

- Страх непозволителен, - серьезно произносит полковник, складывая руки на груди перед моей кроватью. Замирает, глядя прямо в глаза и заставляя принять свои слова как единственно-верные – умение военных, я знаю. Я их ненавижу, а потому знаю. – Для него у тебя нет причины.

Его волосы – цвета темной бронзы, как и борода. Его глаза – голубые. Я их видела. Несомненно, и точно видела. Только где? Когда меня могло свести с американским военным?

- Прекрати дрожать, - велит Каллен уже строже, раздражено. Я поспешно сжимаю губы, всеми силами изображая из себя саму храбрость. Невиданная наглость ставить такую планку.

Мужчина вздыхает, присаживаясь на стул возле моей койки. Откидывается на его спинку, оценивающим взглядом пробегая по всему моему телу. Но, в отличие от писклявого, без пошлости.

- Как твое имя?

Мне не хочется говорить. Мне вообще с ним говорить не хочется. Но, стоит признать, мускулы под темно-зеленой рубашкой, убедительны. Я очень боюсь наказания за неподчинение.

- Белла.

- Верно. А откуда шрам? – я не успеваю и моргнуть, а его пальцы уже касаются низа моего живота. Тонкая кривоватая отметина там правду имеется.

Я хмурюсь, пытаясь припомнить. Где-то далеко, в недрах памяти, есть ответ. Но не здесь. Не на поверхности.

- Аппендицит, - сдвинув брови, отвечает за меня мужчина, - ты помнишь?

После того, как он говорит, я действительно вспоминаю. И не только это, но и то, кому и когда такое рассказала. А еще умелые руки, которые меня держали, вонь туалетной кабинки, а потом… потом голубые глаза! Они затуманены, залиты чем-то… они полуприкрыты…

Америка. Америка, до приезда в Ирак. Цветной сон, неприятное воспоминание – вот оно.

Это не Полковник Каллен, это Султан. Тот самый, из-за которого я окончательно порвала с прошлой жизнью. Все встало на свои места.

- Эдвард, - едва слышно произношу я. Губам отвратительно это имя.

- Видишь, а мне говорили, ты не вспомнишь, - он улыбается, закинув ногу на ногу. Непринужден, но сосредоточен. Расслаблен, но напряжен. Без оружия… но готов к бою. Всю свою жизнь, сколько помню, от таких людей я бежала.

- А где Нурия? – игнорирую его слова, не придавая им особого значения. Головоломка сложилась, пазлы встали на свои места. Моя Нури – ребенок Алека, как и Адиль. Моя семья… - Где девочка, Эдвард?

Его улыбка складывает в тонкую полоску губ. Не сожалеющую, скорее, делающую такой вид. Вид напускной жалости к человеку, который вот-вот узнает самую неутешительную правду.

- Ребенок умер, - ровным голосом произносит он. Данность, не более.

Но для меня это чересчур.

- Что? – на выдохе шепчу, всеми силами надеясь, что ослышалась.

Он утверждающе кивает, а затем, расстегнув карман на рубашке, достает оттуда какую-то тряпицу. Она оторвана неровно и запачкана… кровью. Но рисунок мне знаком – оранжевые обезьянки. Я купила Нури эту футболку…

- Её вещь?

От ужаса не могу произнести и слова. Пальцы с жутчайшей силой сжимают отрезок ткани.

- Она оказалась ближе к снаряду, чем ты.

Объяснение должно облегчить боль? От него обязано стать легче?.. Кому?

Я не верю. Я не хочу, не желаю, не должна верить. Это нелепость, это – случайность, совпадение. Он издевается надо мной. Он мстит… за что? За что и так жестоко… это ведь моя девочка!

- Она жива.

- Нет.

- Ты лжешь мне.

- Нет.

Каждый его ответ убивает какую-то часть надежды. И какую-то часть меня в том числе.

Бывает правда, которую невозможно принять и осмыслить. Эта – одна из таких. Неприемлемая.

- Изабелла, у меня есть более важные дела, чем обсуждение покойников, - в конце концов, заявляет Каллен, дав мне какое-то время на молчание, - и это касается тебя.

- Где девочка? – я его не слышу. Я не желаю его знать.

- В городе небезопасно, тебе нельзя здесь оставаться.

- Скажи мне…

- Травмы не так серьезны – у тебя есть шанс благополучно добраться до убежища.

- Не смей врать…

- Тебе не будет ничего угрожать и о тебе позаботятся. Я прослежу.

- ГДЕ РЕБЕНОК? – не выдерживаю я. Игнорируя запреты, игнорируя страх наказания и очередной боли, оставляя за спиной даже болезненный удар, пронзивший голову при громком звуке, кричу я. Мне нужна правда. Мне нужно услышать правду. Я не знаю, где нашел он эту тряпку, но я не верю. Я не поверю ему. Нет!

Эдвард вскакивает со своего места так резко, что вторая порция моего крика застывает в горле. Руки, на одной из которых, как выясняется, капельница, прижимают к подушке. А покрасневшее от гнева лицо нависает прямо над моим. Голубые глаза налиты кровью. В них только всепоглощающая злость. Нет, не злость. Бешенство.

- Твоя дочь мертва! – выплевывает он, до боли сжав мои запястья, - мертва, Белла! Но я не позволю умереть и тебе! Слышишь меня? НЕ ПОЗВОЛЮ!

Тихонький всхлип – все, на что меня хватает, после такого откровения. Тихонький всхлип и безмолвные слезы.

Они, похоже, устраивают Эдварда больше, чем все остальное.