Последняя аристократка - Страница 3
— Кать, а тебе можно?
— Можно. И сама сядь. В ногах правды нет. Помнишь, ты говорила, что над страной будто черная туча нависла?.. Ну, в тот день, когда я сказала, какой пронзительной синевы над нами небо. Я ещё подивилась твоему сравнению, ведь сама ничего такого не чувствовала. Дурочка, я даже посмеялась над тобой.
— Ничего страшного, бывает.
— А я ведь считала себя недостойной чести жить в такой стране, как наша. В партию не хотела вступать, потому что ощущала свою вину перед ней. Вышла замуж за контрабандиста, разбойника, прожила с ним пять лет…
— Катюша, ты опять разволновалась.
— Подожди, дослушай. Ты предчувствовала, а, оказалось, мы давно уже живем под этой самой тучей. Вся наша страна — одна большая тюрьма!
— Тише, Катенька, тише, — Наташа успокаивающе погладила подругу по руке.
— Даже Алексей Максимович, даже он… Ты знаешь, кем он был для меня: величайшим писателем, сверхчеловеком!
— Ты говоришь о Горьком?
— О Горьком. Мой идеал. Борец. Буревестник!.. — Катерина с силой потерла лоб, будто стирая с него нечто грязное. — Вчера у нас из наркомата уволилась одна женщина. Тоже переводчица. Мы с ней были хорошими товарищами. Я думала, что знаю о ней все, а оказалось, что она со мной ничем сокровенным не делилась…
Катерина ненадолго замолчала.
— Я, конечно, знала, что она была женой врага народа, но потом, когда его арестовали, она подала на развод. Как бы принародно отреклась от него… Наши её жалели и не осуждали, мол, жена за мужа не отвечает. Каждая могла оказаться на её месте, не распознать в близком человеке врага…
— А сколько они прожили вместе?
— Кажется, лет пять. Когда его арестовали, их дочери было четыре года.
— И все пять лет он так умело маскировался?
— Погоди, не перебивай. После разговора с нею у меня в мыслях такой разброд. Даже не знаю, почему она вдруг решилась мне это рассказать? Но она объяснила, что все время чувствовала вину передо мной. Ведь если не верить никому, как жить?
Катерина облизнула пересохшие губы.
— Оказывается, она никаким обвинениям в его адрес не поверила и уже соглашалась разделить с мужем все его невзгоды, как он ухитрился передать через верных людей приказ: публично от него отречься и немедленно подать на развод. Она две ночи проплакала, все не могла решиться — как так, взять и предать его! Наконец, ради дочки, сделала это…
Наташа заторопилась подать подруге стакан воды, сама чувствуя волнение от её рассказа.
— Катюш, может, потом поговорим?
— Пожалуйста, Наташа, потерпи ещё немного. Я ведь после услышанного и спать не могу. Всю ночь не спала, ворочалась… Так вот, эта женщина ценой мнимого предательства вроде все сохранила: хорошую квартиру, работу, а в душе, говорит, будто умерло что-то. Начальство её очень ценило, ведь она такой преданной делу партии оказалась. Никто даже подумать не мог, что она не только не отреклась, но и всячески поддерживала с ним связь. Везде, где могла, подрабатывала, чтобы ему посылку передать. А однажды — через знакомого из НКВД — смогла организовать встречу с ним. Телом за это заплатила, но, думаю, муж её простит…
Наташа вытерла платком крупные капли пота, выступившие на мраморном лбу Катерины.
— Слаба ты еще, Катя.
— Ничего, мне уже лучше. Эта женщина, моя подруга, вчера уехала к мужу, который накануне сбежал из лагеря…
— Как сбежал? Мне говорили, оттуда сбежать невозможно.
— Для того, у кого есть цель, нет ничего невозможного. Граф Монте-Кристо убежал из замка Иф.
— Но Монте-Кристо вымышленный персонаж!
— Кто знает наверняка, что Дюма придумал, а какой подлинный факт просто описал… На чем я остановилась?
— На том, что муж твоей приятельницы сбежал из лагеря.
— Да, ей передали, что побег удался и муж ждет её в условленном месте. Она сказала всем, что уезжает с дочкой к матери в Карелию. Мол, старушка совсем слаба. Тут, кстати, она душой не покривила.
— И это тебя так расстроило?
— Не только это… Скажи, Наташа, ты знала, что в нашей стране есть лагеря для детей?
— Пионерские? Конечно, есть.
— Нет, исправительные. Для детей двенадцати-пятнадцати лет.
— Что ты, такого не может быть!
Наташа передернулась. Это даже страшно себе представить.
— А моя подруга говорила, что есть. Она это видела своими глазами. И рассказывала, как однажды в один из таких лагерей приезжал Горький.
— И он не поинтересовался, что это за лагеря?
— Думаю, если и поинтересовался, ему популярно объяснили: здесь живут дети врагов народа, у которых нет родственников, или что-то ещё в таком же духе. Например, что эти дети, несмотря на возраст, уже успели показать опасные качества, привитые им родителями-негодяями. К тому же, Алексею Максимовичу показали этакую потемкинскую деревню двадцатого века. Но один храбрый мальчик четырнадцати лет решил рассказать пролетарскому писателю всю правду: и как дети мрут от голода, и как их гоняют на работы, и как издеваются. Горький слушал исповедь ребенка полтора часа. Чтобы потом написать в своих воспоминаниях о посещении этих мест про нелюдей-чекистов, что они "зоркие и неутомимые стражи революции".
— А что стало с мальчиком?
— Вот видишь, тебе, обычной женщине, пришел в голову вопрос, которым великий писатель не озаботился… А мальчика расстреляли.
— Не может быть! Ребенка?!
— Как оказалось, в нашей стране все может быть. Подруга рассказывала мне об этом, и мы обе с ней плакали. Она говорила, что не хочет в такой стране оставаться ни одной лишней минуты, а потом опять плакала: как она сможет жить на чужбине, вдали от родины.
— Катя, ты изводишь себя так, словно в этом есть и твоя вина.
— Наверное, есть. Если бы я не молчала, если бы Горький не молчал…
— Тогда бы нас всех давно не было в живых… Может, Алексей Максимович понял это одним из первых.
— И продолжает жить, как будто ничего не случилось?.. Неужели ты не понимаешь, у меня растут сыновья. Как я им объясню, что происходит в стране? Или они тоже будут делать вид, что все хорошо? Получается, что я воспитывала их неправильно. Хотела, чтобы они выросли хорошими людьми, но, оказывается, хороших уже ждут лагеря…
— Погоди, Катюша, не вали все в одну кучу. Кто тебе сказал, что в лагерях сидят только хорошие люди?
— А ты считаешь, у нас так много плохих, миллионы?
— И сведения о миллионах, я думаю, сильно преувеличены.
Катерина застонала, и Наташа спохватилась: кто её тянет за язык? Нашла предмет и место для спора!
— И ты отравлена, так же, как все мы, как я, как Федор… Кстати, ты считаешь его плохим человеком?
— Что ты, Кать, твоего Федора я люблю и уважаю…
— Вот видишь, а если бы власти знали о его дворянстве и графском титуле, остался бы он на свободе? И вообще в живых… Я рада, что мой ребенок погиб. Ведь его тоже могли бы расстрелять в четырнадцать лет!
Она без сил откинулась на подушку.
— Самое страшное: я не только ничего не рассказала Федору, но и почему-то уверена: он меня не поймет, и мои действия не одобрит. Как-то он повторил фразу отца народов, что лучше осудить десять невиновных, чем выпустить на свободу одного виновного. А если среди этих десяти окажемся мы с тобой или наши дети? Я когда это поняла… словно границу между собой и Федором провела. Как же мне с ним жить дальше?! Два чужих человека в одной семье, в одной постели… Что же это за планида такая, выходить замуж за мужчин, которые не могут быть мне духовно близкими?!
— Успокойся, успокойся, — Наташа гладила подругу по плечу, а мыслями уносилась далеко: Катя своим рассказом разбудила в ней то, от чего последние десять лет она безуспешно пыталась откреститься.
Теперь она брела по улице, еле передвигая ноги, и чувствовала на себе тяжесть, которая обрушилась на плечи Катерины. Неужели её рассуждения имеют под собой почву? "А ты-то сама! — напомнил её внутренний голос. — Живешь по чужим документам и ещё рассуждаешь, верить или не верить. Тогда иди в НКВД и признайся: никакая я не Наташа Соловьева, по мужу Романова, а княжна Ольга Лиговская, буржуйка недобитая. И что с тобой сделают? Правильно, ты боишься даже думать об этом. Надеялась, так и проживешь в чужой личине до глубокой старости? Просто до тебя у нынешней власти руки не дошли. Пока. И до твоей дочери, кстати…"