Последний выход Шейлока - Страница 46

– Даже если так, – сказал я, – что в этом страшного? Ну, да, возможно, они встречались в Москве. Действительно, это объясняет фразу, услышанную мной от Ландау. Теперь встретились в гетто. И что же?

Холберг помолчал немного.

– Это убийство, – негромко сказал он, – это убийство, Вайсфельд, – уникально. Помните, я говорил вам об иллюзии? О суррогате? В этом уникальность преступления, доктор Вайсфельд. Оно могло быть совершено только здесь. Только в Брокенвальде, месте столь же уникальном… – он вновь вернулся к своему ящику-креслу, сел. – Москва, доктор, Москва начала 30-х годов, десятилетней давности – это красная Мекка. Место паломничества левых интеллектуалов, коммунистов, социалистов, и так далее. Все они стремились попасть туда, в страну своей мечты…

– И Макс Ландау – один из таких, – сказал я. – Вы ведь это имеете в виду?

– И это тоже, – сказал он. – Но я имею в виду, в первую очередь, другого человека. Мозеса Леви… Представьте себе человека, Вайсфельд, французского еврея, социалиста. С двадцатого по тридцать третий год я служил в полиции, а в последние три года даже возглавляя городское полицейское управление. И хотя мне, в основном, доводилось заниматься уголовниками, но политическую ситуацию я тоже знал достаточно хорошо. Среди коммунистов и социалистов было очень много евреев, симпатизировавших Советам. Так что в этом пункте восстанавливаемая нами биография месье Леви типична. Думаю, вполне правдоподобно предположить, что он, как и многие другие, выполнял отдельные деликатные поручения советских властей.

– Вы хотите сказать, что Мозес Леви – советский разведчик? И по этой причине убил Макса Ландау? – я не верил собственным ушам. – Боже мой, Холберг, но это же чушь собачья!

– Конечно, чушь, – невозмутимо ответил Холберг. – Разведчик не стал бы считать неоккупированную зону Франции надежным убежищем. Он должен был слишком хорошо знать, что ждет его как еврея не сегодня-завтра. Разведчик-профессионал либо обеспечил бы себя новыми документами, либо перебрался бы – в Португалию, в Швейцарию, да мало ли куда еще! А наш господин Леви сидел в Марселе и надеялся, что минует его чаша сия. Так что никаким разведчиком господин Леви не был. Максимум, чем он занимался, как я уже сказал, выполнял какие-то неофициальные поручения для Советов. А после начала войны, видимо, его даже для этого не привлекали… – мой друг устало махнул рукой. – Разумеется, это всего лишь предположение. Итак, началась война. Франция разбита и оккупирована Германией за фантастически короткое время. Наш знакомый, в конце концов, оказывается среди прочих французских евреев, депортируемых из неоккупированной зоны. Он готов к самому худшему – и вдруг попадает сюда. В Брокенвальд. Не в Берген-Бельзен, где от каторжного труда заключенные гибнут самое большее через полгода после прибытия. Не в Аушвитц-Освенцим, о котором вы наверняка слышали – как и многие, хотя притворяются, что не знают этого названия. Нет, в Брокенвальд, где все похоже на нормальную жизнь. Где вполне можно выжить. Понимаете, Вайсфельд? Выжить! Можете представить себе этот внезапный скачок от чувства обреченности к надежде? И вдруг судьба сталкивает его здесь с человеком, который встречал его в Москве в период романа месье Леви с Советами. Одно лишь слово режиссера, даже не со зла сказанное, и его, этого пришельца из Марселя, ждет судьба уже не просто депортированного еврея, а – не знаю точно, кем он представлялся в Москве Максу Ландау, например, – агентом Коминтерна. Да Бог знает, кем еще! Мне почему-то кажется, что в Москве господин Леви не понравился господину Ландау. Покойный режиссер, насколько я успел узнать, был невысокого мнения о «красных» буржуа. И потому господин Леви мог заподозрить режиссера в том, что Ландау ляпнет и то, что было, и то, чего не было. В любом случае, невоздержанность Макса Ландау на язык привлекла бы внимание властей гетто к новому заключенному. И тогда, почти наверняка, Брокенвальд ему придется сменить на камеру берлинского управления гестапо. А вот там уже не выживают… – Холберг утомленно прикрыл глаза, потер указательным пальцем правый висок. – Остальное вам, надеюсь, понятно. Скальпель из шкафа доктора Красовски, гримерная режиссера Макса Ландау, удар в сердце... – Холберг тяжело посмотрел на меня и медленно произнес: – Вот оно, убийство во имя суррогата. Во имя иллюзии настоящей жизни, то, о чем я вам говорил… – он вздохнул. – Ну, а затем – рабби, в котором господин Леви заподозрил свидетеля убийства и, возможно, человека, также знакомого с его тайной – со слов того же Ландау. Фраза рабби Шейнерзона, укрепляющая его подозрения. Второй удар ножом… Кстати, именно убийство раввина позволило мне окончательно сформулировать смутные подозрения. Так что это убийство было не просто лишним – оно было роковой ошибкой. Тем более что господин Леви забыл, что в гетто имеется еще один свидетель. Вернее – свидетельница. Вдова господина Ландау. Она ездила в Москву вместе с мужем. Она опознала господина Леви. Сегодня днем. По моей просьбе. Фамилии его она не помнила. Но то, что этот человек присутствовал на нескольких встречах в Москве, помнила прекрасно. Конечно, она бы его не узнала на улице. Все-таки, у ее мужа – театрального режиссера – память на лица была куда как лучше, он привык мысленно накладывать грим актерам и снимать его, примерять к одной и той же физиономии разные костюмы. Поэтому поначалу, когда я показал ей господина Леви, она его не узнала. Тогда я попросил ее мысленно представить себе это лицо в другом одеянии – например, в смокинге, или дорогом костюме. И она вдруг сказала: «Да. Я его узнаю. Вы правы, именно в смокинге. Муж несколько раз с ним общался, а потом что-то сказал насчет темных делишек. Странно, я бы не узнала его без вашей подсказки, хотя он почти не изменился».

Пораженный, я ничего не мог сказать. В голове у меня роились самые фантастические образы и картины, порожденные выслушанным рассказом.

Холберг медленно отошел от окна к своему ящику. Походка его стала тяжелой, он сутулился, словно законченное расследование отняло у него слишком много энергии. Наверное, так оно и было.

Сев на ящик, он оперся локтями на стол. Глаза его прятались в черных тенях.

– Значит, госпожа Ландау уже знает, кто и за что убил ее мужа? – тихо спросил я.

Холберг отрицательно качнул головой.

– Нет, разумеется. Я не стал ей объяснять, зачем понадобилось опознание Мозеса Леви. А она не спрашивала. О чем-то она возможно, догадывается. Но не более того, Вайсфельд, не более того. И месье Леви, тоже ничего не знает. Разумеется, я ничего не сообщил ни господину Шефтелю, ни господину Зандбергу. Знаем только мы. Вы – и я. Вот и все, Вайсфельд. Больше никто не знает. И не будет знать, – добавил он после крошечной паузы, так что эти последние слова только и показались имеющими смысл.

Сумерки давно перешли в ночь, свет крохотной лампочки под картонным абажуром показался мне вдруг болезненным и воспаленным. Я не знал, что ответить на неожиданное заявление моего друга. На чердаке повисла тишина, которая поглотила и те звуки, что ранее долетали через окно с улицы. Словно уличная темнота впитала их в себя.

В конце концов, тишина стала действовать мне на нервы.

– Холберг, – сказал я, – скорее всего, вы не ответите. Но все-таки… Понимаете, я не могу не спросить… Если никто и никогда не узнает, кто убил Макса Ландау и рабби Шейнерзона, имело ли смысл само расследование? Я хочу сказать, – мне самому сказанное показалось невнятным, – я хочу сказать, если никто не узнает, то ведь выходит, что и самого расследования как бы не было, верно? Убийства были, а расследования не было.

Молчание Холберга показалось мне чрезвычайно длительным, я подумал, что он уже не ответит. Но он ответил. Сначала он поднялся со своего места и подошел к окну, а потом сказал:

– Погасите свет, Вайсфельд, и подойдите сюда.

Голос его был ровен, без малейшего намека на властность, но я подчинился, не спрашивая, зачем нужно гасить свет.

– Посмотрите, – бросил он, когда я встал рядом. Я послушно посмотрел на улицу. Сейчас, когда в помещении был погашен свет, темнота снаружи уже не была черной. Небо имело явственный багровый отсвет, и в нем заметно было медленное круговое вращение – то ли облаков, то ли дыма, тянувшегося откуда-то из-за горизонта. Сама улица выглядела пустой, с редкими тускло светившимися окнами.