Последний выход Шейлока - Страница 32

Дождь на какое-то время прекратился, сквозь истончившуюся ткань облаков пробились слабые солнечные лучи. Они казались лишенными естественной окраски. Именно таким, светлым и бесцветным, всегда казалось мне солнце Брокенвальда.

– Здесь, – коротко бросил Холберг, когда мы поравнялись с одноэтажным бараком, стены которого были сложены из неоштукатуренного кирпича. Парижская, 17.

– Откуда вы знаете номер дома? – полюбопытствовал я.

– Я взял адреса некоторых интересующих меня фигурантов в Юденрате, – отвечая, Холберг внимательно осматривал строение и окрестности. – Воспользовался разрешением Генриха Шефтеля на расследование и тут же потребовал, чтобы мне были сообщены адреса нескольких человек. Зандберга весьма покоробила моя напористость, но возражать против распоряжений начальства он не стал.

– До сих пор не могу понять, – признался я, – каким образом вам удалось получить это разрешение. Неужели Юденрат придает такое значение убийству одного из евреев Брокенвальда?

– Дело не в этом, – по лицу Холберга скользнула легкая тень. – Тут сыграли роль мои давние связи. Очень давние, – он на мгновение крепко сжал губы. Я понял, что о своих связях г-н Холберг говорить не собирается. Во всяком случае, сейчас. Настаивать я не стал, тем более, что бывший полицейский прекратил осмотр и направился к входу в здание – невысокой двери, врезанной с торцовой стороны. Прежний вход, как я успел заметить, находился со стороны фасада, но был зачем-то заложен, относительно недавно.

От двери внутрь здания вел короткий коридор, далее – еще один вход, нечто вроде маленького тамбура с дверной коробкой и петлями, но без двери – ее роль играла портьера, заброшенная за толстый шнур, натянутый по одну сторону коробки. Сразу за тамбуром начинались ряды двухярусных нар. Большая их часть пустовала – обитатели дома-барака сгрудились в дальнем углу вокруг пожилого лысоватого мужчины, державшего в руке небольшого формата книгу. Те же, кто оставался на своих местах, смотрели в ту же сторону и напряженно вслушивались в негромкий, но хорошо поставленный голос, которым пожилой что-то зачитывал.

По этой причине нас никто не заметил и даже не обернулся на слабый скрип половиц под ногами. Я прислушался.

– «Если мы зададимся вопросом, что же, по замыслу Божию, должно ожидать народ иудейский, отвергнувший некогда Спасителя и обрекший Его мучительно казни, здесь таится искушение для любого, кто задумается о том», – прочитав эту странную, на мой взгляд, фразу, мужчина опустил книгу и поправил криво сидевшие на мясистом носу очки. – Тут уважаемый богослов совершенно прав. Многие сегодня готовы соблазниться легкостью объяснений, которые рассматривают несчастья, обрушившиеся на евреев, как запоздалую кару за тот давний неискупленный грех, – сказал он. – Но как же тогда объяснить трагическую судьбу тех, кто принял Спасителя всем сердцем, но, будучи связанным с древним народом происхождением, разделил с ним гонения нечестивцев? И вот что я вам скажу: нигде, ни в одном послании святых апостолов не говорится о каре, которую Господь уготовил в будущем народу Израиля. Напротив, апостол Павел прямо пишет… – он перелистал свою книгу, и я сообразил, что это не книга, а очень толстая, с растрепанными краями, тетрадь. – Апостол Павел… да… Вот: «Обетование, данное отцам евреев Господом, будет исполнено, и они также вкусят от вечного блаженства, поскольку слова Господа непреходящи и не подлежат воздействию времени...» – он обвел взглядом слушателей. – Для Творца нет тайн ни в прошлом, ни в будущем, ибо Он творец и времени тоже. И значит, Он провидел и упрямство иудеев, отвергших Его Сына. Провидел уже тогда, когда давал сынам Израиля обетование и подтверждал его святым пророкам. А значит, весь еврейский народ, несмотря на прегрешения отдельных его сынов, войдет в Царство Небесное, как это обещал Творец великим еврейским пророкам древности…

Тут взгляд говорившего – или, скорее, проповедовавшего, – упал на нас.

– Что вам угодно? – спросил он.

– Мы разыскиваем пастора Арнольда Гризевиуса, – ответил мой друг.

Лысоватый мужчина неторопливо закрыл тетрадку, спрятал в карман просторного пиджака очки и лишь после этого сказал:

– Я Арнольд Гризевиус.

Обитатели барака смотрели на нас настороженно, но без особого страха.

– Прошу вас уделить мне несколько минут, – учтиво произнес г-н Холберг.

Пастор задумчиво посмотрел на него, словно решая, стоит ли разговаривать дальше. Решив, что стоит, поднялся с нар и направился к нам. Он оказался маленького роста. При ходьбе Гризевиус сильно хромал. Один из недавних слушателей спешно подал ему палочку, на которую пастор тотчас оперся с видимым облегчением.

– Я вас слушаю, – сказал пастор, приблизившись. Глаза его, глубоко сидевшие под редкими седыми бровями, смотрели цепко и недоверчиво. – Что вас привело, господа?

– Вообще-то мы разыскиваем не вас, а отца Серафима, – слегка понизив голос, произнес Холберг. – Простите, что отвлекли вас от дела, но не могли бы вы нам помочь?

– Почему вы думаете, что он здесь? – взгляд пастора Гризевиуса быстро перебегал с Холберга на меня. – Да, я знаком с ним, но, боюсь, ничем не могу вам помочь. Изредка мы встречаемся с господином Серафимом Мозесом, – он сделал ударение на слово «господин». – Но где он в настоящий момент и чем занимается – увы, – пастор развел короткими ручками.

– Пастор, мы разыскиваем отца Серафима по очень важному делу, – Холберг, в свою очередь, подчеркнул слово «отец». – Одна из его прихожанок сказала, что по воскресеньям он проводит здесь мессу.

Пастор насупился и ничего не ответил.

– Поймите же, – с досадой сказал мой друг. – Мы не доносчики и не собираемся причинять вам неприятности. Ни вам, ни ему. Нам необходимо поговорить с ним в связи со смертью одного из их прихожан. Режиссера Макса Ландау. Вы слышали об этом?

– Да, разумеется, но… – Гризевиус снова замолчал. – Какое отношение вы имеете к этой смерти? И какое отношение к ней имеет… э-э… отец Серафим?

– Я хочу задать отцу Серафиму несколько вопросов – ответил Холберг. – Дело в том, что Ландау не просто умер, он был убит. Мы с доктором Вайсфельдом пытаемся найти убийцу.

Лицо Гризевиуса окаменело. Он надменно задрал голову, заложил руки за спину.

– Вот как? – холодно произнес он. – Стало быть, вы представляете официальные власти? Полицию города Брокенвальда? Так-так. Не могу сказать, что рад нашему знакомству. Впрочем, это не имеет ровным счетом никакого значения. Я ничем не могу вам помочь, господа. Названное вами лицо бывает здесь крайне редко. Прошу меня извинить, – он повернулся к нам спиной. Холберг удержал его за руку.

– Постойте, пастор! – воскликнул он. И тут же понизил голос. – Нам никто ничего не поручал. Мы сами взялись за это расследование – к неудовольствию Юденрата и без ведома комендатуры.

Гризевиус холодно взглянул – даже не на самого г-на Холберга, а на руку, цепко ухватившую пастора повыше локтя. Потом повернулся к нам снова. Теперь на его круглом лице обозначилась откровенная насмешка.

– Сами? Полагаю, таким делом должны заниматься профессионалы, – в его голосе слышалась издевка.

– Совершенно верно, вот я и есть – профессионал. Бывший, разумеется, как все мы здесь.

Пастор немного помедлил, разглядывая пол под ногами.

– Не все, – сказал он сухо. – Не все бывшие… Хорошо. Я помогу вам найти отца Серафима. Но вам придется немного подождать. Служба скоро закончится.

Я облегченно вздохнул. Пастор Гризевиус коротко взглянул на меня и чуть заметно пожал узкими плечами.

В ожидании отца Серафима, я принялся разглядывать небольшую картину, висевшую на стене возле нар пастора. Выполненная в экспрессионистской манере, она изображала трех мужчин ярко выраженной семитской внешности, с обритыми головами, сидящих за столом и жарко о чем-то спорящих. В их лицах была одна странность, которая не сразу становилась понятна зрителю: спорщики в действительности представляли собой портреты одного и того же человека, но изображенного в трех ракурсах. Главным отличием были детали, опять-таки, не сразу бросавшиеся в глаза. Правый спорщик поднимал над столом красный томик, на котором красовалась надпись «Капитал. Карл Маркс», левый размахивал крестом с распятием; сидевший посередине обеими руками держал свиток Торы. Но у каждого на лацкан грязно серой одежды пришита была желтая шестиконечная звезда с надписью «Jude» – «Еврей».