Последний выход Шейлока - Страница 22

– Преступник? Как и вы, доктор Вайсфельд, – спокойно ответил он. – Как и вы. И ваша помощница. Мы все – преступники. Разве вы не получаете усиленный паек, в то время, как большинство несчастных обитателей Брокенвальда только что не пухнут с голоду? Разве вы не пишете в своих карточках «неработоспособен», зная, что такая запись иной раз равносильна смертному приговору? Но нет, вы получаете паек – почти два года, Вайсфельд, почти два года, не считая того злосчастного месяца, когда я вышвырнул вас из медицины, обвинив в некомпетентности. Не было у меня другого козла отпущения, а начальство вдруг озаботилось обилием тифозных больных. Какая муха их укусила? Впрочем, неважно. И вот, все эти месяцы, нисколько не терзаясь угрызениями совести, вы пишете роковые заключения о нетрудоспособности наших несчастных соплеменников, не задумываясь над истинным смыслом вашей подписи в учетной карточке. Вы согласились на роль помощника ее величества Смерти, надеясь уцелеть… – Красовски устало снял очки, протер стекла, но вместо того, чтобы вновь водрузить их на тонкий нервный нос, отложил в сторону. – Да, – он вздохнул. – Вы помощник смерти. Я тоже, разумеется. Преступник? Да, я преступник. И вы тоже. Тоже, Вайсфельд. Мы преступники – хотя бы потому, что, будучи евреями, приняли правила игры, предложенные нашими врагами. Вы бывали в Польше, доктор Вайсфельд. Раньше, до всех этих кошмаров. В нормальной довоенной жизни. Разве у вас не возникало чувство брезгливости по отношению к тамошним евреям – бородатым и пейсатым, с их нелепыми для сегодняшнего человека одеждами, торчащими из-под жилетов кистями, с их мелочной регламентацией жизни? Разве вы не старались – на уровне инстинкта, доктор, на уровне подсознательном – подчеркнуть свое отличие от них и свою близость с нынешними нашими тюремщиками? Разве и сейчас вы не чувствуете, что лучше понимаете эсэсовца Заукеля, чем раввина Шейнерзона? Разве вы не сострадаете в большей мере немецкой аристократке фон Сакс, ставшей женой грязного еврея Ландау и по собственной воле оказавшейся в гетто, чем любой несчастной еврейке, прибывшей в Брокенвальд с очередным транспортом из Берген-Бельзена или Белостока?

Я промолчал. Впрочем, ему не нужен был мой ответ. Он продолжал – монотонно, глядя покрасневшими глазами в мою сторону, но мимо меня:

– Я родился в Лодзи, Вайсфельд. Боже, как я стыдился тамошних своих соплеменников, их вида, их говора! Мой отец был адвокатом, уважаемым человеком, а я мечтал уехать из Польши, куда глаза глядят, уехать туда, где никто не заподозрил бы меня в кровной связи с этими средневековыми созданиями. И уехал – в Берлин. Стал врачом. Обзавелся приличной практикой – в Берлине… А потом пришли нацисты. И я разделял их неприязнь к евреям – к тем евреям, из моего детства. К польским евреям, к литовским евреям… А Гитлер объединил меня с ними. Гитлер вернул меня в старую Лодзь. Не буквально, разумеется, – уголок его рта дернулся. – Мне просто напомнили, что германофила, поклонника Бисмарка доктора медицины Йозефа Красовски бабушка в детстве называла вовсе не Йозеф и даже не Юзеф, а Йоселе. И укачивала песенкой «Афн дер припечек брент а файерл…» Помните такую песенку, а Вайсфельд? Неужели вам в детстве бабушка ее не пела? Вот эту, послушайте, – он пропел строку старой детской песенки. И засмеялся.

На мгновение я даже подумал, что он привычно пьян, но нет – Красовски выглядел трезвым и усталым человеком. Мне хотелось поскорее уйти, но я не знал, как это сделать. Видимо, он это почувствовал, вновь взглянул на меня. Глаза его были сухими, но с лихорадочным блеском, вполне сочетавшимся с румянцем на щеках.

– Идите, доктор, – сказал он после короткой паузы. – Идите, вас ведь ждут. И подумайте над моими словами. Только не думайте слишком много и слишком часто. Иначе вы пойдете по моей дорожке и растеряете последние остатки самоуважения. Просто скажите себе: «Я, доктор Иона Вайсфельд, такой же преступник, как нелюбимый мною доктор Красовски. И чем дольше я проживу на этом свете и в этом гетто, тем большим преступником стану»… – он немного помолчал, потом сказал другим тоном: – Кстати говоря, вы правы. Я не убивал Макса Ландау. Можете еще раз сообщить об этом вашему дружку. Я не убивал, хотя бы потому, что он мне нисколько не мешал. И еще потому, что вчера весь вечер и большую часть ночи пил. Почти до утра. Данный факт могут подтвердить мои соседи, которые не сегодня-завтра донесут на меня, – он криво усмехнулся. – Впрочем, ваш друг Шимон Холберг, по-моему, уже знает об этом.

Я оставил доктора Красовски сидеть за столом в одиночестве. Коридор был уже пуст, только у выхода топтался полицейский. Я вышел на улицу – полицейский посторонился, выпуская меня из здания.

Здесь моросил легкий дождь и пахло свежестью, столь редкой для Брокенвальда. Правда, так могло показаться после насыщенной медикаментозными ароматами атмосферы медблока.

За время моего отсутствия Луиза и Холберг ушли довольно далеко. Правда, они шли медленно, прогулочным шагом, так что мне удалось их нагнать на углу улиц Галки и Скворечни. В других обстоятельствах я бы посмеялся такому сочетанию.

Моя помощница и новый сосед между тем болтали как старые знакомые. Заметив мое приближение, они остановились. Меня поразила улыбка Луизы. Впрочем, когда я подошел, она тотчас посерьезнела.

– Вот и вы, Вайсфельд, – сказал г-н Холберг. – Насколько я понимаю, доктор Красовски изливал вам свою обиду на меня. Между прочим, я действительно не считаю его виновным. Хотя инструменты следовало бы хранить более тщательно.

– Мне бы тоже не пришло в голову, что кто-то заберется в кабинет и украдет скальпель, – вступился я за своего начальника. – В конце концов, откуда ему знать, что среди тех, кто регулярно приходит в медицинский блок, может оказаться потенциальный убийца?

– Разве дисциплина требуется только в случаях критических? – возразил г-н Холберг. – Надеюсь, что происшествие послужит ему хорошим уроком. Но что же мы стоим? Пойдемте, мы ведь собирались проводить госпожу Бротман.

– Как ваши глаза? – спросил я.

– Гораздо лучше, благодарю вас.

Некоторое время мы шли молча. Улица была пуста, никто не попадался навстречу, кроме полицейских патрулей, шагавших по мостовой с уверенностью механизмов.

– Ваш Красовски не безнадежен, – сказал вдруг г-н Холберг. – По крайней мере, регулярно бреется. Не смейтесь, Вайсфельд, это очень точный показатель. Особенно в местах, подобных Брокенвальду. Путь вниз начинается с безразличия к вопросам гигиены… – с этими словами он повернулся к Луизе, шедшей рядом молча. – Госпожа Бротман, я не хочу отнимать у вас время, поэтому ответьте мне на несколько вопросов сейчас, пока мы еще не дошли до вашего дома. Итак, вы познакомились с Максом Ландау вскоре после…

– Вскоре после прихода в Германии нацистов, – закончила Луиза. – Да, именно так. Он тогда в очередной раз приезжал в Вену. Девять лет назад, в тридцать четвертом. Приехал один – раньше он приезжал вместе с труппой, – поставил несколько спектаклей с непрофессиональными актерами – не из классического репертуара, очень мрачные, они не пользовались особым успехом, а венские нацисты, уже чувствовавшие свой близившийся триумф, устроили настоящую травлю в своих газетах… Мы познакомились после одного из спектаклей, в доме моих друзей.

– Вы были близки? – уточнил г-н Холберг – без всякой необходимости, на мой взгляд.

– Вас интересует, были ли мы любовниками? – Луиза отвечала равнодушным голосом, вернее – рассеянным. Видно было, что ее занимают другие мысли. – Нет, разумеется. Но если вы имеете в виду другую близость, не телесную – да. Хотя это продолжалось около месяца – пока он не уехал.

– И больше не виделись?

– Нет. Встретились уже здесь, в Брокенвальде… – она остановилась, коротко взглянула на нас.

– И вы, конечно, помнили его все эти годы.

– И да, и нет. Слишком много событий произошло. Я вспомнила о нем – здесь, при встрече. О нем и о его жене… – Луиза, до того исподлобья смотревшая на моего друга, отвернулась. – Господин Холберг, я восхищаюсь ее поступком. Я сочувствую ее страданиям…