Последний выход Шейлока - Страница 18

Конечно, будь я внимательнее вчера к его словам и поведению, я мог бы что-то заподозрить относительно его бывшей профессии. Даже китайско-японские гимнастические упражнения, которые я наблюдал несколькими минутами ранее, имели вполне естественное объяснение.

– Так вот почему вы рассмеялись вчера, когда мы столкнулись с полицейским… – произнес я смущенно.

Он усмехнулся.

– А, на ваше замечание о моей нелюбви к оным? Да, действительно, в таком грехе меня ранее никто никогда не обвинял…

Шимон Холберг поднялся, подошел к умывальнику и принялся мыться, фыркая от удовольствия. Глядя, как прозрачные струи стекают по его плечам и спине, я испытал сильнейший озноб – будто это меня только что сунули под ледяную воду.

Обтершись чистым куском ткани, извлеченным из внутреннего кармана брошенного на скамейке пальто, мой новый знакомец удовлетворенно вздохнул.

– Мне показалось, что вы вчера нашли что-то важное, – сказал я, вспомнив как он осматривал каморку Ландау.

– А вы наблюдательны, – с явным удовольствием сказал г-н Холберг. – Да, любопытная вещица. – он надел свое пальто, после чего вытащил из кармана что-то, напоминавшее кофейное зернышко. – Вот, взгляните.

Это оказалось не зернышко, а коричневая бусинка, выточенная из какой-то ценной породы дерева. Я повертел ее в руках, зачем-то подул в отверстие. Вернул обладателю.

– И что же? – спросил я. – Что в ней особенного, в этой бусинке?

– Это бусинка от четок, – пояснил мой новый сосед. – Не от женского украшения, а от кипарисовых четок, которыми пользуются, например, католики. Видели такие?

– Конечно, видел. Но что из этого следует?

– Пока не знаю. Но хотелось бы знать – где остальные бусинки? И как эта оказалась в руке убитого? – он легонько подкинул бусинку на ладони. – Как вы думаете, доктор? Кто-то мог ее потерять. Раз. Кто-то мог ее подарить. Два. Наконец, наш покойный друг мог попытаться кого-то удержать. Кого-то, кто очень торопился. И при этом мог порвать четки, которые этот кто-то держал в руках.

– Но тогда бусинки, скорее всего, рассыпались бы по всей комнате, – заметил я.

– Верно.

– А вы нашли только одну.

– Именно так. Поэтому можно предположить, что обладатель кипарисовых четок поспешил собрать рассыпавшиеся бусинки. Все, кроме одной. Поскольку эту одну зажал в руке покойный, – он взял бусинку указательным и большим пальцами и, прищурившись, посмотрел сквозь крохотное отверстие на тусклое солнце – собственно, не солнце даже, а светлое пятно за облачной пеленой. – Может быть, просто так. А может, и не просто…

Я пожал плечами. Все это казалось мне какой-то странной игрой, изрядно меня раздражавшей.

Он, видимо, почувствовал это, потому что убрал бусинку в карман и сухо обратился ко мне:

– Так что же, доктор? Теперь вы ответите на мои вопросы? Почему вы решили, что госпожу Бротман должен был после спектакля ждать господин Ландау?

Я рассказал ему о своей помощнице.

– Значит, она была знакома с убитым ранее, – задумчиво сказал г-н Холберг. – До Брокенвальда. Уже любопытно, да... И она обратила внимание на то, что жены режиссера не было в зале. И постаралась обратить на этот факт и ваше внимание. Случайно? Или нет? А как насчет другой женщины? Актрисы?

– Луиза… То есть, госпожа Бротман… – поспешно поправился я. – Она назвала эту девушку Ракелью. Вообще-то она работает на кухне, я вспомнил. Раздает обеды. Вы наверняка видели ее там.

– Да, действительно, теперь припоминаю… – г-н Холберг помолчал немного. – То есть, госпожа Бротман могла знать ее по кухне. Вы это хотели сказать?

– Нет, – ответил я. – Мне кажется, госпожа Бротман знала эту Ракель раньше.

– Вопрос – с каких именно пор? Со времен своего знакомства с Максом Ландау? Хотя, нет, девушка слишком молода, а знакомству уже почти десять лет. Значит, познакомились уже здесь, в Брокенвальде? – он поднялся со скамейки, просунул руки в рукава пальто и через мгновение вновь стал похож на Арлекина – тем более, что темные круги, лежавшие вокруг запавших глаз, успешно играли роль традиционной черной маски. – Что же, доктор, пора отправляться на завтрак. Мне – к кухонному блоку, а вас, как я понимаю, кормят на рабочем месте? Итак, до вечера. И просьба: постарайтесь не говорить ничего лишнего ни госпоже Бротман, ни господину Красовски. Пока, во всяком случае.

– Вы действительно рассчитываете раскрыть это преступление? – спросил я.

– Ничего другого мне не остается, – ответил он серьезно. – Я – сыщик. И это ведь не просто профессия, дорогой доктор. В конце концов, можно ли считать случайностью то, что я оказался в гримерной господина Ландау через несколько минут после того, как там произошло убийство? Ведь что-то меня туда привело именно в такой момент. Судьба? Предположим. Перст судьбы, доктор Вайсфельд, а я фаталист. Значит, мне и расследовать преступление. Начну с того, что зайду к господину Зандбергу и попрошу его разрешения на проведение расследования. Кое-какие рекомендации у меня имеются. Скорее всего, они не окажут никакого влияния, и разрешения мне не дадут, но попробовать я обязан. Субординация, доктор, я к ней привык … До вечера, доктор Вайсфельд, до вечера... – он прощально приложил два пальца к виску и быстро пошел по улице, направляясь к кухонному блоку. Людской поток, медленно плывущий в ту же сторону, поглотил его раньше, чем он дошел до угла.

Я отправился на службу, испытывая весьма противоречивые чувства. В голове роилось множество вопросов, касавшихся прошлого моего нового знакомца и его суждений о смерти режиссера Ландау. Я сердился на себя за то, что не задал их сразу же, вместо того, чтобы с раскрытым ртом слушать историю взаимоотношений евреев с уголовниками. Ничего не поделаешь, придется отложить все вопросы до вечера.

Добравшись до дверей медицинского блока, я испытал сильнейшее чувство неловкости от мысли о предстоящей встрече с Луизой Бротман. Я был уверен, что вопросы, продолжавшие вертеться в моей голове и значительной своей частью касавшиеся ее, она без труда прочитает на моем растерянном лице.

К счастью, мне не пришлось ни о чем ее спрашивать. Подходя к блоку, я увидел толпу ожидавших в окружении полицейских. Я едва успел проглотить свой завтрак, состоявший из чашки эрзац-кофе, тяжелого серого хлеба, маргарина и темно-коричневой липкой массы, называвшейся мармеладом. Насколько я мог судить, мармелад делался из желатина с добавкой красителя и малой толики сахарина. Чувство голода все это притупляло лишь на короткое время. Правда, завтрак неработающего состоял только из эрзац-кофе и ста пятидесяти граммов хлеба. Все познается в сравнении – избитая истина, но первые два дня после возвращения на работу в медблок я наслаждался ощущением сытости – обманчивым, разумеется.

Вошел полицейский с картонной папкой. Козырнув, он протянул мне несколько бланков с фамилиями заболевших, нуждавшихся в медицинском осмотре. Я приступил к приему, мысленно радуясь большому числу пациентов – непрерывность занятий избавила меня от необходимости обращаться к Луизе, а затем и притупили вчерашние воспоминания.

Помимо непринятых накануне новичков, из бригады, работавшей вне стен гетто на уборке картофеля, к нам направили двенадцать мужчин и пять женщин. Жалобы были однообразны, связаны, главным образом, с желудочными расстройствами. Восьмерых мужчин и двух женщин с начальными признаками кишечной инфекции я направил в стационар, остальным предписал возвращаться на работу с завтрашнего дня. Во второй партии были только мужчины – они занимались разгрузочными работами на станции близ Лимбовиц. Шестерых пришлось тоже госпитализировать – у четверых травмы оказались достаточно серьезными, у двоих начинался сепсис.

Поток больных начал иссякать лишь к середине дня. В коридоре оставалось человек пять-шесть, пришедших в медицинский блок самостоятельно. Я чувствовал себя изрядно уставшим – хотя не так, как в первый день. Тем не менее, Луиза сама предложила сделать небольшой перерыв и приготовила мне чашку кофе – до обеда еще оставалось два часа. Я поблагодарил ее, присел у окна с горячей кружкой в руке. Госпожа Бротман занялась рабочим журналом, заполняя карточки, внося какие-то дополнения.