Последний сын дождя - Страница 5

Пришел старший сын Колька — двенадцатилетний мальчик с тяжелым, исподлобным, будто сонным, но очень внимательным взглядом; тихо поел на кухне и исчез в своей комнатке. Она подошла к нему чуть погодя — сын уже спал, пухлые губы вздрагивали в улыбке, жалкой и иронической. Кривокорытова не ложилась спать, хоть и было уже поздно, сегодня ей хотелось дождаться мужа.

Прогремели сапоги по крыльцу, скрипнула дверь — он вернулся. Налил супу в чашку, поставил на плитку и стал ждать, когда согреется. Жена вышла на кухню, присела напротив. Иван долго молчал, обдумывая что-то свое. Вот взгляд его зацепился наконец за нее, он помотал головой и спросил недовольно:

— Ты что, Ксень? Спать ложись, пора уж тебе!

— Да вот, видишь… — Голос ее был тих и неуверен. — Тебя сегодня хотела дождаться.

— А зачем? Если дела, могли бы и утром поговорить. Запозднился я, совсем с делами смаялся…

— С делами ли ты смаялся, Ваня?

— Да тут всё вместе, ничего не понять! Закрутился, лешак подери! Везде непорядок, а толком разобраться — умишка, видно, нет. Или души не хватает моей… И отойти, отдохнуть — тоже не могу никак. Теперь вот домой пришел, поести бы, — а суп-от солоной! Хозяйка!

— Конечно, опять я вышла виновата.

— Я, я один виноват во всем! — Кривокорытов ударил себя кулаком в лоб. — Мои грехи, ах, господи ты…

— Не случилось ли чего, Ваня, когда ты в обед с двустволкой в лес бегал?

— А… а? Зачем это твой вопрос? Узнала уж чего-то? Выведала? Что знаешь-то, ну, говори!

— То и знаю. Ко мне тут Федор Сурнин прибегал, денег на лекарства просил. Кентавра, дескать, в лесу нашел, кто-то его поранил. Ты, что ли?

— Я, ага. По нечаянности, можно сказать. Страшно, необыкновенно как-то стало, ну, я и… А как стрельнул, так и наутек… до сердца страх прохватил. Так он что — живой, говоришь?

— Это не я, это Федор мне сказал. Денег на лекарства просил.

— Ты дала хоть?

— Дала, Ваня, — словно оправдываясь, сказала Ксения Викторовна. — Десятку. И еще сказала: ты, мол, Федор, должен в район о нем донести, а то мало ли что…

— Советы даешь, значит. А кто от тебя их спрашивает? Не спрашивают, так не сплясывай! Ждут его там, в районе, не дождутся!

— Ладно, Ваня, тебе виднее. Только сдается мне, что сочиняете вы всё, мужики, и никого-то вы там не видели…

— Видел! Видел, Ксенька! — Кривокорытов взял руку жены выше локтя и легонько сжал ее. — Ты вот у меня ученая, так скажи мне получше: какой он? А то я и вспомнить-то толком не могу… марево только колыхается…

— Что ж сказать… Если кентавр — значит, конь, а оттуда, где у коня голова идет, у этого — человечье туловище. Торс, ну, руки там, голова…

— Ага! Вот-вот! — подхватил Иван. — Точно, как сказала… И копытами словно гарцует так: цук-цук! Он по-человечьи-то хоть толкует?

— Согласно мифологии — да.

— Умный, наверно… Вот поговорить бы мне с ним. Кентавр, говоришь? Заня-атно… Не забыть бы мне пшенички хоть Федьке-то отнести, пусть кормит, может, выходит… Моя, моя вина, башка дурная!..

Густая темень стояла за окном. Прозвучали внизу шаги, глухие и уверенные: шел человек, гордый своей жизнью и работой. Он не обратил внимания на глядящих в окно вдоль улицы учительницу и председателя сельсовета. И не видел, как вынесся из-за крайнего дома полуконь-получеловек и, высекая копытами льдинки из частых лужиц, поплыл по деревне. Ветер рвал буйные волосы с запрокинутой головы.

— Это он, он скачет… ты видишь, Ксенька? — бормотал Кривокорытов, холодя стеклом раскаленный думою лоб. Она ничего не ответила, только крепче прижалась к нему.

Этой ночью он снова любил ее сильно и ласково.

Не спалось этой ночью егерю Авдеюшке Кокареву. Страх и удивление мяли его. Чувства эти пришли к нему еще днем, когда проходил он своим лесным дозором в окрестностях Пихтовки. Да, это Авдеюшко шел по лесу, где не было для него тайн, это он стерег его от непрошеных гостей, это он искал в который раз логово главного своего врага, Федьки Сурнина, вообразившего, будто лес — его вотчина и он может в нем вытворять все, что только ни взбредет на ум. Да кто ему разрешил, какие государственные органы? Главное, хоть бы человеком был, а то — дрянь, пьянь, сущий шаромыга!

Егерь шел быстро, на ходу схватывая любую звериную мету: новую ли тропку, ущербинку ли на дереве от лосиного рога, свежее ли птичье гнездо. Нюх его был остр от многих лет лесной работы, он тропил свой путь неестественным для человека чутьем, верхняя губа его в такие моменты высоко поддергивалась к носу, острые и белые, не знающие табака зубы обнажались и влажно блестели.

Несмотря на все Авдеюшкины старания, в лесу все-таки пахло людьми: их папиросным дымом, терпким потом, гарью костров, — все это не нравилось егерю. «Другого места для них нет! — раздражался он. — Придут, напаскудят, кто разрешил, кто?» В его представлении, здесь, в мире чужой для постороннего жизни, причем вполне, вполне могущей обойтись своими силами, безо всяких посторонних, живущей по своим законам и не терпящей чужого вмешательства, должны существовать только двое: сам лес, и он, егерь Авдеюшко Кокарев, определенный к этому месту надлежащими органами. А тут… Федька! Ничего, он еще свое получит, мало отсидел, раз снова за старое взялся… При этой мысли верхняя губа Авдея взделась выше, он засопел и пуще прежнего зарыскал по лесу, отыскивая Федькино убежище, тайную земляночку, о существовании которой давно подозревал, но никак не мог обнаружить.

Сонное, усталое марево катилось навстречу Авдею, летали в нем пауки на серебряных нитях, плыли поляны мимо гибкого Авдеюшкина тела, — все это было сегодня по-другому, чем всегда, но мозг, подчиняясь заданной программе, плохо отображал изменения, которые сочились в него. И когда, повинуясь новому осознанию кружащегося вокруг мира, егерь стал замедлять шаг и забирать в сторону от выбранного пути, взгляду его открылось такое, чему разум на мгновение отказался верить. И этого мгновения достаточно оказалось, чтобы Авдей, вертанув головой в сторону открытой лесной поляны, ахнул и осел на траву.

Там, на рыжем осеннем лесном фоне, играя бликами лоснящейся шкуры, приплясывал по сухой траве гордый конь. И диким и неестественным было то, что венчало это красивое тело: человечий торс с взметнувшимися к небу руками, закинутой к солнцу головой…

Что произошло дальше, Авдей не помнил. Лишь память доходила до этого эпизода, он сразу вскакивал с кровати, зажигал свет и бежал в угол, к своей двустволке, в которой со вчерашнего дня остался только один патрон…

Назавтра в полдень Федька снова отправился к землянке. Был он не пуст: две буханочки хлеба в торбе, там же пшеничка, щедро отсыпанная им из мешка, который кто-то принес ночью и оставил на крыльце его дома, разные лекарства, бинтики: еще затемно слетал он в райцентр, в аптеку. Правда, можно было обратиться попросту к зоотехнику, у того нашлись бы лекарства, да и вообще потолковать о том, как лечить диковину, однако Сурнин не пошел. Зоотехник был молодой, только из студентов, парень в своем деле хоть грамотный, но больно уж хвастал образованием и культурностью: слова в простоте не скажет, а всё с подкольцем, с подковырочкой. К Федьке парень вязался особенно сильно, просто чувствовал, видно, что того никто не защитит. Какой же резон был идти к такому зоотехнику, хоть и грамотному специалисту? Пошел он сам к лешему, негодная душа! Мало того что засмеет до смерти, это еще вынести можно, так ведь пустит по всему колхозу такие болты-болты, а это уже не шутка, недаром учительша предостерегала…

Нет, тут надо как-нибудь самому. Только бы Кривокорытова не наболтала где не надо… Вроде не должна, она баба самостоятельная. Если только своему мужику сболтнет—это не так страшно, в конце концов с Иваном можно попробовать договориться — все-таки ровесники, вместе когда-то бегали, вместе в армию призывались, вместе пришли обратно. Правда, Иван вернулся старшим сержантом, замкомвзвода, комсоргом роты, а Федька — рядовым, почти всю службу проработавшим свинарем в полковом подсобном хозяйстве, но все же… В одно время женились, в одно время детишки пошли… Хоть и не друг, а попробовать договориться с Иваном можно. Авдей Кокарев — вот кто страшен, вот от кого надо таиться изо всех сил! Зачастил, заходил он в последнее время со злой думой по лесу, и напряженное его внимание к себе, к своей укромной, никому не ведомой землянке читал Федька в следах, оставляемых везде неумолимым егерем. Вот уж от кого не будет пощады, так это точно! Но про нового Федькиного знакомца он знать еще не должен, иначе обязательно бы нюхался уже, караулил, чтобы изловить и представить куда следует. Нет, только Федька знает о его существовании, только он врачует раненого человека-коня, и не должно быть до них дела ни Авдеюшке, ни любому другому. Пусть сунутся, попробуют, уж он их пужанет… Сурнин поддернул ружьишко на плече и прибавил шаг.