Последний сеанс - Страница 15

Знаете, я вот тоже тогда только этого и ждал – когда, наконец, свалю со цены. Но я долго не уходил. Догадываетесь почему? Потому что понятия не имел, что тогда от меня останется. Вот если я взял и убрал эту часть себя – этого мудака-недомерка, этого мудозвона, что было бы в остатке? Если там ничего нет – кроме вот этого, ничего нет? Мне страшно было увидеть, с чем я останусь. Что, если я и на самом деле только вот этот самый мудозвон и больше никто. Я не мог этого узнать заранее. Как ведет себя этот тип, который сейчас перед вами на сцене, я знаю – привычки, мысли, поведение. Он, конечно, полное ничтожество, но ему есть чем прикрыться…

Хм… Мне вот Александр Масляков делает знаки, что я отклонился от темы, а времени у меня немного. Видите ли, я сейчас очень много пью. Нет, я не алкоголик, и, поверьте, у меня достаточно денег, чтобы ширяться, но мне кажется, я во-первых, староват для этого, а во-вторых, не слишком мажорист. Простой, я знаете, парень из Еревана. (Кричалки в поддержку команды в зале). Меня не прикалывает. Пью я сейчас до тех пор, пока не упаду. Нет, не прямо рухну. До кровати я доползу, конечно, может даже носок сниму. Один. (Смешок в первом ряду). Чуть-чуть. Присниму. (Смешок в первом ряду). Это вот-вот должно произойти, поэтому времени у меня, действительно, не так много. Хм.. Значит, по теме…

Вот все говорят «душа»… А кто знает, что это такое? Да никто ни хрена не знает, что это такое. А я знаю. Знаю, потому что я ее продал. Думаете, ко мне этот, как его… О! Мефистофель приходил? Ну, это кликуха такая у рогатого… Не-ее… не приходил. Я сам – возьмите, пожалуйста, у меня этого добра навалом! Возьмите – мне не жалко! Только дайте, дайте, чтобы не как у всех. Чтобы не за три копейки по двенадцать часов в каком-нибудь офисе впахивать. Ух, как мне не повезло! Я ведь не знал, что душу продаю. Я, сорри, не знал, что она есть даже! Пока, пока она болеть не начала. Ну, то есть не она – а вроде как пустое место, которое от нее осталось. Вот уж страшнее ничего не придумаешь! Души-то нет, а место болит!

Не, пацаны, я ведь не жигало какой. Я – простой мальчик из Еревана. Я сначала по-честному в нее влюбился. Мне плевать было, сколько ей лет. По чесноку влюбился. Она крутая была. Я хотел крутым стать. Мы вместе крутыми были. Я бы навсегда с ней остался. Если бы – эта тварь похотливая, хоть на пикселек один меня любила. Вы-то мне завидуете. Знаю, я весь такой упакованный. Деньги есть, свобода есть. На работу не хочу. Вот уйду со сцены, вы меня прирежете, боюсь, из зависти. Не-е, братишки. Не завидуйте. Мне-то вначале ничего от нее не надо было. Ничего не просил у нее. Это она, блять… Ой, простите, Александр Александрович, она все. Я не просил, а мне давали, давали, покупали… Пока…. Пока я уже жизни себе без этого не представлял. И какая там любовь! Когда так много дают, любви не бывает… Когда так много дают просто так, получается, что тебя купили, тобой воспользовались. Я все-таки в бизнесе кое-что понимаю… Вот и вам скажу… Когда слишком много дают просто так, это значит, что себе забирают кое-что покруче. Вот я и говорю – продал я душу свою за бесценок.

Пацаны, я ведь, думал, когда возненавижу ее, смогу отделаться. Возненавидел, но влип еще сильнее. Видел, что живу со старой, жирной, беспринципной сукой. А все еще готов был остаться с ней навсегда! А она – покупала еще таких как я. Десятками быть может. Любил, ненавидел и вяз во всем этом говне.

Каждый день думал: брошу, брошу, брошу. Каждый день в течение лет шести. Смеяться будете – я хотел, чтобы она меня любила. Как я – ее. Чтобы она во мне не тело видела – человека. Личность. Чтобы уважала. Прикол, да? Старая жирная сука, в которой ничего живого нет – не внутри, не снаружи – все в силиконе. А я хотел, чтобы все это меня полюбило. Как человека. Оборжаться! Но хохота сейчас больше будет – меня уже через год не за что любить было. Я на самом деле превратился в ничтожество. Это только сейчас до меня доперло, что ничтожество не то, что по 12 часов за копейки пашет на придурка босса. Ничтожество тот, кто все сразу получает. Потому что терять то, что получил сразу и в объеме, превышающем честную сделку, больнее, намного больнее, чем вставать за МКАДом в 6 утра и бежать на электричку. (Досадное покашливание в зале). Но мы ведь про душу начали. Вот я и говорю… Про душу. Развели меня как лоха. Потому что, когда я, наконец, свалил, у меня, как я и боялся, ничего не осталось – вообще ничего. Пустота. Одинокое ничтожество.

– Все!

Артем сел, прислонившись к двери ванной, потом лег на бок, то ли икнул, то ли всхлипнул и уснул.

Третье заявление было принято. Артем увольнялся. Окончательно.

Он увольнялся не только с должности заместителя генерального по… честно говоря, его функции были размыты и их трудно было описать в двух и даже трех словах. Он уходил от всего, что было в его жизни за семь последних лет.

Обычный рабочий день Артема был расписан по минутам. Он был сильно занят, очень уставал – ходил на встречи, что-то писал, что-то согласовывал, рисовал графики и презентации, писал проекты, планы – и констатировал рост, двигал идеи и снова рисовал графики и презентации. Однако объяснить толком, чем же занимается, он даже самому себе не мог. С этого все и началось. Насладившись победой над жизнью и столицей, Артем вскоре стал испытывать странное чувство, что что-то в жизни идет не в так. Но что? С этим чувством как с неприятным запахом изо рта он просыпался обычно в шесть утра, спускался на подземную парковку, мчался по пустой еще утренней дороге в спортзал, вкалывал там, принимал душ и когда садился за руль черно-белого мини этого чувства уже не было. Он заезжал в кафе, забирал фруктовый смази и фруктовые чипсы на завтрак, овощной смузи и овощной салат на ланч, хрустел чипсами по дороге, пил смузи, пел и подтанцовывал за рулем, матерился из-за пробок, проверял почту с телефона, выковыривал из зубов остатки сушеных груш и снова ощущал себя во всей своей молодой силе. Прекрасное самочувствие продолжалось и когда он входил в офис и усаживался в своем стеклянном кабинете. Сохранялось оно на ежедневной летучке руководителей департаментов, где он свободно заскакивал на свое, особенное, всегда приподнятое выше других, кресло. На летучке тоже – все было еще очень хорошо.

Он проверял почту на телефоне, мелким-мелким почерком, точно это был тайный шифр, делал какие-то записи в блокнот, к которым никогда потом не обращался, а когда речь заходила о его фронте работ, говорил долго, мужественным низким голосом, красиво и неторопливо, но ровно то, что и вчера и на прошлой неделе и два года назад. Говорению отдавался с душой, как азартной езде на новом мини по ночной Москве. Ему нравилось, как теперь звучит его речь, когда он так долго и славно над ней поработал, нравилось слышать себя, управлять звучанием, отмерять интонации, раскатывать гласные и смягчать в чуть старомодной манере согласные. Очень нравилось. Неудивительно, что при этом он не замечал: вздернутые брови коллег, их ухмылки, переглядки и потягивания, позевывания и разминочные вращательные движения шеей. Не замечал он и то, что именно в момент его ежедневного и неизменно блестящего выступления генеральная обычно вызывала секретаря и отдавала будничные распоряжения. И все же. Все же – пока все шло хорошо. Артем возвращался в кабинет – просил кофе. Кофе и первая сигарета тоже были очень хороши. Потом вдохновенно принимался за планы и графики. Департамент развития во главе с Артемом развивался в основным в художественном направлении. Презентации и красиво сброшюрованные стратегии выглядели великолепно – ярко, стильно. И всем осточертели. Файлы с ними летели на компьютерах замов прямиком в корзину. Подчиненных ему девочек, маркетологов и пиарщиц, Артем побаивался. Девчонки были умны, профессиональны, и по их глазам Артем видел, что они все-все давно про него поняли. Взамен он грубо обращался с ними, мелочно придирался и чуть ли не вслух называл дурами. В остальном холдинг тщательно – и практически и стратегически – не замечал его существования. Но Артем не унывал. И вплоть до самого обеда самолюбование, поощряемое эффектной и строгой обстановкой его маленького кабинета, не оставляло его ни на минуту.