Последний сеанс - Страница 12

Воронович перекрывала через микрофон мягким голосом весь этот ведьмачий гам:

– Освобождайтесь от ненависти, освобождайтесь! Перестаньте страдать. Хватить страдать вам – пусть страдают они – те, кому пришел черед пострадать от вас!

Артем снова решительно дернулся к коробкам. Двое из ларца сидели спокойно и скучали. Один перекатывал в зубах зубочистку. Другой крутил в скрюченных больших руках тонкую чашку в голубой цветочек с отколотой ручкой. Прозрачную нежную ручку он сосредоточено пристраивал к месту скола на чашке и так и сяк, точно нарушенная целостность сосуда отзывалась в нем смутным диссонансом. Вид у обоих был таким дебильным, что Артем развеселился. Наваждение от голоса Воронович прошло.

Он взял из коробки упаковку яиц:

– С детства мечтал покидаться яйцами, – мажа нещадно, но азартно, с легким матерком полушепотом, отделал 8 зрительских кресел из 12 на четвертом ряду партера.

– 8 из 12, мазила, – весело разговаривая сам с собой Артем вошел в кафе.

– Это стоит отметить, приятель, – подмигнул сам себе в зеркале туалета, пригладил неисправимой ереванской манерой волосы и вышел в зал кафе, проверив на ходу ширинку.

Таня видела, как Артем – уже другой, раскованный и свободный – вошел в кафе, сделал заказ официанту, зашел в туалет, вышел, довольный собой. Таня давно не обольщалась этими временными ремиссиями. Когда казалось, что физически ощущаемая душевная боль, от которой хочется вдребезги разбиться об стену, ушла. Она знала, боль вернется, быть может в семь раз злее. Она радовалась сейчас осторожно. Всего несколько часов, когда можно вздохнуть свободнее и отдохнуть перед очередной атакой. В интернете народ писал, что именно так и работает Метод. То есть сначала облегчение чувствуется слегка и ненадолго, но через какое-то время что-то прорывает, и тогда человек испытывает полное освобождение от скрытой невозвращенной, поедающей его изнутри ненависти. Правда, говорят, есть счастливчики, которые как-то интуитивно умудряются прямо на первом сеансе нащупать пусковой механизм и слететь с катушек сразу же – дать такой спектакль, что небеса содрогнутся, но зато уж и излечиться навсегда.

Артем всего этого не знал. Было хорошо. Так хорошо ему давно не было. Он отпил глоток коньяку, потом кофе, закурил. Эта сигарета была так же вкусна, как первая сигарета, выкуренная в его кабинете в начале рабочего дня, когда у него еще был свой кабинет и рабочие дни. Затянулся, пустил дым вверх, откинулся в кресле и заметил Таню в углу за круглым одиночным столиком:

– Закрепим позиции хотя бы здесь, – Артем вспомнил вспыхнувшие восхищением глаза Тани там, в группе, и решился второй раз произвести первое впечатление. Показать себя во всей красе со сторон, которые Таня могла и не заметить из-за той старой дуры.

– Привет! Я сяду с тобой? – подошел он к Тане.

И тут же сел.

На сеансе Таня выглядела мило, но невзрачно. Артем не понял: он тогда не обратил внимание или в Тане что-то изменилось за полтора часа? Сейчас ему понравилось, что Танины волосы были не просто черными, а иссиня-черными, губы розовыми, а кожа – белая. Таня вроде как светилась изнутри всем этим – кожей, губами, волосами. Еще ему понравилась, что Таня смутилась и даже испугалась, когда Артем к ней подсел. В этом испуге Артем верно уловил восхищение.

Артем поддал жару и – о, боги! – в самом деле был само совершенство по примеру лучших своих дней – обезоруживающе обаятелен, бесподобно внимателен, легок и шутлив. Таня почувствовала себя спокойно и в безопасности. Такому Артему нельзя было не довериться. Она громко смеялась, слушала, снова смеялась. Она горела обожанием.

Они чуть выпили в кафе, а потом пошли гулять, не особенно заботясь куда. Просто встали, как на рельсы в начало Никитского и помчались по кольцу бульваров. Две маленькие черные фигурки скользили сквозь тень и свет опустевших бульваров, проявляясь в полосах светящегося в фонарях снега, точно кто-то сверху вел их, шаря за ними лучом прожектора. Они оба задыхались от быстрой ходьбы, жестикуляции, смеха и хохота. По Сретенскому бульвару они скользили почти одни внутри снежного тоннеля деревьев. На перекрестке, как две юркие рыбешки, продрались сквозь встречный косяк прохожих, плотной массой идущих к метро. Они перебегали улицы на красный цвет там, где им хотелось, и подолгу стояли у пешеходного перехода на зеленом светофоре, чтобы прям щас дорассказать что-то еще очень смешное и тут же, пропустив еще один сет красно-желто-зеленых сигналов, обмереть от хохота.

Где-то около часа ночи Таня вспомнила себя такой: корчась от смеха, она держится за ремонтное ограждение. Там, за ограждением, рабочие в оранжевых куртках копошатся над котлованом с трубами от которых идет пар, вдоль ограждения, мигая оранжевым маячком медленно движется ремонтная машина…. а она все хохочет, изнемогая, ухватившись за решетку ограждения, раскачивая красный, обтянутый проволокой большой фонарь. И машина, и рабочие, и красный фонарь кажутся ей тоже – такими нелепыми, такими смешными, что она чувствует, вот-вот и описается.

Артем тоже хохочет, но держит себя в рамках, вернее, так думает. Сам, икая от смеха, он все повторяет:

– И тогда он сказал… Он сказал ей… Сказал… Поцелуй меня в жопу!

Таня сложилась в новом припадке хохота. Артем сделал внезапно серьезное лицо, что далось ему нелегко, показал Тане указательный палец, пошевелил им, как делают это с детьми, когда хотят сказать им, что их смех без причины. И еще детям обычно при этом говорят, и Артем именно это и сказал:

– Смотри, пальчик… Смешно? Осторожно, так и описаться можно!

Сам не выдержал этого пятисекундного воздержания и в голос заржал.

Шумно выдохнув немного после очередного приступа Таня посмотрела на палец, на Артема, задержала дыхание, широко раскрыла рот, округлила глаза и с новым стоном спустилась на корточки, не отрывая руки от изгороди.

– Ой, не надо… Ой, хватит, я больше не могу, пожа-а-алуйста… Хватит… Я на самом деле…

И на самом деле Таня уже не могла сдерживаться. Несколько капелек перетекли из мочевого пузыря, промочив трусы и ткань джинсов.

Между ног стало мокро, холодно и противно. Таня почувствовала стыд. Артем помог Тане подняться:

– Ты не обиделась на меня, нет? – крутился он вокруг нее. Артем и сам не понимал, что произошло. И почему ему стало вдруг так холодно и неуютно.

Произошло вот что – свечение погасло. Минуты, запрограммированные в кабине солярия истекли. Лампы внезапно отключились, работал включенный вентилятор, вытягивая из кабины остатки жара: пожалуйста, выходите.

Таня достала телефон. Тридцать семь пропущенных вызовов от мамы, которых она не услышала пока счастливо проводила время. Впервые в жизни с молодым блестящим остроумным красивым модно одетым галантным веселым чудесным… Чудесным. Молодым. Человеком. Впервые в жизни.

– Мне на самом деле нужно в туалет, – смело и бодро сказала Таня. И попробовала снова засмеяться.

Они сели в кафе друг против друга. Обоим стало неловко. Будто и впрямь прошедшие часы были не беззаботным невинным ребяческим весельем, а случайной страстью, накатившей на двух совершенно незнакомых людей в удобном для этого месте. Но как люди интеллигентные, они, вместо того, чтобы, поправив беспорядок в одежде, разойтись в разные стороны навсегда, решили познакомиться.

– Мама звонила, – поежилась Таня, – 37 раз.

Артем присвистнул:

– Почему ты ей не перезвонишь?

– Не хочу портить сейчас настроение. Приду домой – тогда пусть портит.

Таня обняла ладошками чашку с чаем. Сейчас она снова была похожа на того нескладного ребенка, которого Артем увидел на сеансе.

Артем кивнул.

– Мне мама никогда не звонит. Звонит всегда отец, а мама дышит рядом и громко говорит отцу: Передай ему…, и отец передает: «Норди, мать сказала…» Но я и так уже услышал, что мама сказала. Ты давно ходишь к Воронович?

– Около месяца.