Последний поход - Страница 8

Да и сама девушка, искавшая успокоения от пережитых невзгод в беседах с отцом Михаилом, со временем начала тянуться к одинокому священнику не только как к духовному наставнику. Она чувствовала, как внутри еле уловимо поднимается что-то еще.

Отец Михаил читал переживания и мысли потянувшейся к нему девушки, как в раскрытой книге, все больше и больше располагая к себе «прихожанку». Он много расспрашивал о жизни Леры в Пионерском убежище после войны, о местных нравах, об обычаях и условиях, в которых приходилось существовать горстке выживших под Калининградом.

Он был добрый, спокойный и какой-то… домашний. Или это ощущение у Леры вызывали многочисленные иконы на стенах, напоминавшие о келье юродивого Птаха в Пионерском убежище. Лера не могла точно сказать. Но знала одно: с момента, как она впервые переступила порог храма, ее тянуло сюда все сильнее.

Да и рассказывать священник умел совсем не так, как это делал Батон – вечно хмурый, ершистый или попросту пьяный в дым. Что-то было в нем. Нечто новое. Что-то по-настоящему человеческое, что Лера не могла как следует разобрать, но начинала понемногу тянуться к этому необычному мужчине.

Сорокалетний отец Михаил, в прошлом чилиец Мигель, принял православие уже после Катастрофы и был крещен русским батюшкой, который умер через несколько лет после войны. Он рассказал Лере, что церковь Святой Троицы была первой православной церковью в Антарктике, построенной еще до Катастрофы на острове Ватерлоо недалеко от российской станции «Беллинсгаузен». А затем, после Катастрофы, ее с невероятным трудом перенесли к «Новолазаревской».

– Чили, – как-то, потягивая горячий чай из кружки, нахмурилась Лера. – Какое странное слово. А что это?

– Это место, откуда я родом, – с грустью вздохнул настоятель, поставил свою кружку на плитку, кочергой отодвинул заглушку и поворошил заискрившие угли. – Было когда-то такое государство на юго-западе Южной Америки. Слово «Чили» на одном древнем языке означало «холодный» или «предел».

– Холодный! – оживилась девушка. – Прямо как здесь?

– Да нет же, нет, – тихо засмеялся отец Михаил. Достал с одной из полок увесистую книгу, полистал и, развернув, положил Лере на колени. – Это совсем другая страна. Там не бывает снега. Вот, смотри.

Книга оказалась старым Атласом мира. Такие она видела в кабинете погибшего капитана Лобачева в Убежище. У Леры снова кольнуло сердце.

– Это, – настоятель повел пальцем по пожелтевшей от времени бумаге, – одно из двух государств Южной Америки, имеющих… имевших выход к Атлантическому океану, по которому вы приплыли сюда и, как я слышал, встретились по пути с гигантским чудовищем.

– Ага, – согласно кивнула Лера. – Огромный, почти с лодку! Щупальца гигантские, глаза – во-от такие! Куча глаз! А еще там были светящиеся медузы, меня даже выкинуло за борт, и я чуть не умерла от переохлаждения, а еще один из тех поляков, что плыли с нами…

Лера запнулась на полуслове, сообразив, что слишком разоткровенничалась, и поспешила сделать большой глоток, прикрыв краем чашки глаза.

Взяв с ее колен атлас, настоятель закрыл его и аккуратно поставил на место.

– Да уж, повидала ты на своем пути. И как все в конце обернулось…

– Вы не представляете…

– И давай уже на «ты», к чему все эти расшаркивания, – Михаил оглядел погруженное в полумрак ветхое помещение церкви, в котором они были одни. – Сейчас-то уже чего. Сколько нас таких, сыновей божиих, на земле осталось. Несколько тысяч? Пара десятков? Эх…

– А вы… ты бы не хотел вернуться домой? – допив пряный травяной отвар и вытерев губы тыльной стороной ладони, осторожно спросила Лера. – Или хотя бы посмотреть, что там осталось? Может быть, кто-то выжил?

– Да что там могло остаться, – отмахнулся священник, и девушка впервые уловила в его голосе жесткие нотки. – Пепел, разрушение, боль. Все порушили, стерли с планеты начисто. Нет больше ничего, Лера. Больше ничего нет. И надежды нет. Некуда плыть.

– А бог на небе? Как же он?

– А что он. Бог, – устало проговорил мужчина. – Бог всегда здесь. – Он указал на свое сердце. – Вот только ничем не может уже помочь. А небо… Небо только и делает, что плачет радиоактивным дождем. А ведь когда-то давно оно было ванильным, чистым, мягким, спокойным и таким прекрасным, когда солнце садилось за горизонт.

– Но ведь мы же приплыли, – робко вставила девушка. – Вдруг и в вашей стране кто-то есть. Я вот хоть узнала судьбу родителей. Так легче. Хоть и тяжело на душе. А у тебя есть… была семья?

– Нет там никого, Лера, – Михаил отвернулся от собеседницы. – Руины, пыль да призраки. А теперь и здесь ничего. Ваша лодка – чудо. Но уже никому не нужное. Поздно. Слишком поздно.

Он помолчал и, ссутулившись, тихо закончил:

– Зря вы приплыли. Ничего нет, а снова кровь.

Лицо девушки дернулось, словно от пощечины.

– Мы не хотели, ты же знаешь.

– Никто не хотел.

Посмотрев на пустую кружку, Лера поставила ее на печь рядом с кружкой священника.

– Знаешь, за годы, проведенные здесь… Вроде живешь, а остального мира как бы и не существует. А теперь его и вправду нет. Каково это?

– Это страшно, – почти прошептала девушка.

– Страшно, – повторил Михаил. – Какая-то часть тебя просто умирает, и все. А ты даже не сразу догадываешься, почему.

– Как… как вы узнали? – спросила Лера и сама испугалась вопроса.

– Ловили обрывки передач. Связь полностью оборвалась на вторые сутки. А потом тишина. Неделю. Месяц. Год за годом, двадцать лет. Молчание и больше ничего.

Сплетя пальцы, Лера с такой силой сдавила руки коленями, что заныли кисти.

– Больше ничего.

– Я знаю, что такое одиночество, Мигель.

– Нет, Лера. Не знаешь.

– Послушай, если это из-за семьи…

Договорить не решилась, и так заранее зная, что оказалась права.

– Я не хотела.

– Можешь сейчас уйти? Пожалуйста.

Священник впервые за все время их знакомства попросил оставить его одного. Помявшись, но проглотив душившие ее слова, Лера встала и, взяв шапку, тихонько направилась к выходу. Выходит, у него была семья, которой не удалось пережить Апокалипсис, и она по неосторожности пробудила хрупкие воспоминания вновь. Девушка почувствовала себя виноватой. Хотя за что теперь им было винить себя? За боль, которую пронесешь с собой до могилы? За утраченное счастье, которое теперь являлось всего лишь словом?

Нет. Виноватыми должны были чувствовать себя другие. Палачи, которых уже давным-давно не существовало.

– Постой!

Дойдя до двери, Лера остановилась и обернулась. Догнавший ее Мигель протянул девушке небольшой сверток в ветхой тряпице.

– Вот. Возьми.

– Что это?

– Это принадлежало твоей матери. Она часто приходила сюда.

– А что внутри? – у Леры дрогнуло сердце.

– Не открывал. Она все время молилась. Наверное, за тебя. Ступай.

Вернувшись на место, священник, снова поникнув, сел перед печкой, и, глядя на мечущийся за перегородкой огонь, неторопливо зашуршал четками.

Молясь.

За кого? Для чего?

Один. Столько лет проведший вдали от мира, которого больше нет. Человек, для которого не тронутая войной, чистая от радиации земля стала земным адом.

– Прости, – прошептала Лера и закрыла за собой дверь.

Вернувшись на лодку и заперевшись в каюте, она стянула куртку, не сводя глаз с лежащего на застеленной койке свертка, который с любопытством обнюхивала мышь. Что же там? Вещи, воспоминания, слезы? Очередная боль прошлого? Чего такого могла оставить мама в одинокой церквушке на краю света. Кому?

Усевшись на одеяло и заправив за ухо выбившуюся прядку волос, Лера осторожно взяла переданную Мигелем вещь и положила к себе на колени. Ну же, смелей. Не зря ведь отец Михаил хранил это у себя столько лет…

Наконец Лера потянула за бечевку и развернула сверток.

Несколько пожелтевших от времени тетрадных листов в линеечку. Такой знакомый аккуратный почерк, чем-то похожий на ее собственный, местами чуть заваленный, – видимо, дрожала рука. И короткие строчки, столбиком, одна под другой… Лера вчиталась, чуть шевеля губами.