Последний этаж - Страница 36

— Я это уже понял, — подавленно ответил Бояринов.

— Вот то, что понял, — это уже хорошо. — Улыбка на лице Кораблинова выражала тихое смирение и монашескую кротость. — Значит не зря я цитировал тебе Лермонтова и исповедовался перед тобой. Я знал: ты меня поймешь правильно. У тебя все еще впереди: и слава, и почести, и признание публики, и… ордена. Все это у тебя будет. И все станет в творчестве твоем допингом и стимулом. Знаю по себе. Каждая государственная премия и каждый орден были для меня не просто официальной наградой. После всех этих почестей я сам перед собой, в своих глазах становился значительней. Многому они обязывали, будили в душе новые родники сил. Правда, — жаль, что все может нелепо замкнуться — и этот день не за горами — шестнадцатым этажом. Но это я так, паникую… Врачи сказали, что радикулит мой хоть и острый, но он не поразил нервные центры. А я врачам верю. Не могут же они обманывать меня. Как ты думаешь, Леон?

— Думаю, что не обманывают, ответил Бояринов, в душе почему-то почти уверенный, что врачи старика просто утешают.

— А что, если обманывают, и я так и не услышу своего Лира?

— В любом положении нужно верить в светлое, Николай Самсонович, и тогда это светлое вначале к нам тихонько постучится, а потом перешагнет наш порог.

— Что я и стараюсь делать, но получается это с великим трудом. Но все-таки получается.

— Радикулит… Смешно! Кому он сейчас не знаком? — Бояринов весело усмехнулся. — Сейчас он прилипает даже к олимпийским чемпионам.

— Федот, да не тот! — перебил Бояринова Кораблинов. — У спортсменов радикулит — от избытка силы, от супер-здоровья… Он скоро проходит. А у меня он от дряхлой старости.

Бояринов прошелся по комнате. Ему очень хотелось перевести разговор с болезни на что-нибудь другое, светлое, не хотелось ему покидать старого друга в таком удрученном состоянии.

— Николай Самсонович, мы начали разговор о будущности нашего театра и вдруг ни с того ни с сего с дороги соскользнули в кювет и начали, как старушки в поликлинике, судачить о болезнях. К лицу ли это взрослым мужчинам?

— Что ты еще хотел слышать от меня? — сухо и отчужденно спросил Кораблинов и как-то холодно, строго посмотрел на Бояринова.

— Вы очень убедительно говорили о том, что театру угрожает кинематограф, что его размывает конъюнктура и халтура, что красногривого жеребенка уже давно обогнал чугунный поезд. Есть ли другая угроза театру, кроме угрозы раствориться в кинематографе, который вы называете киноиндустрией? — Бояринов видел, что старый актер хочет оказать что-то очень важное, но не решается. И все-таки после некоторых колебаний заговорил:

— Есть!.. И очень серьезная угроза. Причем, симптомы этой болезни с каждым годом дают себя знать все ощутимее и резче. Они нарастают. Особенно они дают себя знать в Москве и Ленинграде.

— Что это за болезнь? — Бояринов хотел до конца узнать мысли и тревогу прославленного артиста.

Этого прямого, лобового вопроса Кораблинов будто ждал. А потому начал горячо, почти запальчиво:

— Режиссуру столичных театров и актерские труппы может затопить волна семейственности. Какое скверное слово — «семейственность». Оно уже давно стало болезненным поветрием в канцелярских и административных сферах. И вот теперь это поветрие перекинулось в искусство.

— А если яснее?

— А тут все яснее ясного. Когда у кузнеца сын-кузнец — это хорошо. А когда вырастает у него внук и тоже становится кузнецом — это уже прекрасно! Тайна ремесла кузнечного, хватка и умение переходят от деда к сыну, от сына к его сыну, то бишь, к внуку деда. На Руси эта преемственность поколений в труде сельском и в ремёслах всегда была похвальной. Сейчас ее зовут семейной традицией. Об этом много пишут, много говорят, это у нас приветствует народ и государство. — Кораблинов ладонью провел по лицу и зачем-то потрогал неподвижно лежавшую на кровати руку, словно она онемела. — А вот когда эту семейную династическую традицию некоторые режиссеры и актеры, причем чаще всего видные режиссеры и актеры, пытаются привить к искусству, то здесь это уже никуда не годится. Если верна пословица «То, что положено Цезарю — не положено быку», то ее, эту пословицу, в нашем случае нужно читать по-своему: «То, что допустимо в ремесле — недопустимо в искусстве». Можешь ты себе представить: доживи Пушкин до совершеннолетия своих сыновей, и вообрази себе, что он готовит из них поэтов, натаскивает их на ямбах и хореях… Да я уверен: Пушкин на пушечный выстрел не подпустил бы их к жертвенному алтарю поэзии, где, как сказал Борис Пастернак «дышат почва и судьба». Не сделал этого и Лев Толстой, который уберегал своих детей от писательства, как от чумы. А почему? Да потому, что писателем, поэтом, артистом нельзя стать, им нужно родиться. Эта божья искра таланта посылается перстом судьбы, ее не привнесешь в душу отпрыска извне, из рук сердобольного отца или матушки. Эту ошибку в свое время сделал покойный Коневский, вышколив из своего заурядного сына режиссера своего же театра. Вот сейчас тот и несет свой нелегкий крест ремесленника. А ведь он мог бы быть хорошим инженером или врачом. Не сделал и великого подарка столичному театру и Родион Гарин, передав свой жезл своему сыну, который воспринял хватку отца, но не получил в генах того вулканического огня, который горел в крови отца. — Кораблинов поморщился, как от кислого, и покрутил головой. — Недавно я смотрел по телевидению передачу одного известного московского театра. Что-то было у них вроде дружеского капустника с вольной программой: показывали фрагменты из спектаклей, перебрасывались каламбурами, вспоминали случаи из жизни театра… А когда коснулись вопросов семейного воспитания своих детей, то артисты Ланщиков и Ядров, как бы между прочим, сообщили многомиллионной аудитории телезрителей, что из своих детей дошкольного возраста они готовят артистов. Похвалились даже, что детки их уже успели в фильмах сыграть свои первые роли. Смотрел я на все это, и мне было больно и совестно. Больно за будущее детей, которое может быть исковеркано родителями, обидно за театр и искусство, которое получит выдрессированных школяров полудомашнего, полуинститутского закала. И ведь это не единичные случаи. Это становится системой. Проследите, куда, в какие учебные заведения идут дети режиссеров, артистов, художников?.. ВГИК, ГИТИС, студии при крупных театрах… И они, как правило, успешно конкурируют с теми молодыми абитуриентами, которых привел в столицу талант.

Вышколенные репетиторами и опекаемые всесильными родителями, которые, как правило, восседают в приемных комиссиях, они набирают нужные проходные баллы и становятся студентами. Я сам не раз заседал в этих приемных комиссиях, и мне порой было стыдно за некоторых моих коллег по сцене. Но приходилось позорно молчать. Не скажешь же другу, что сын твой — бездарь, куда ты его толкаешь?!. А потом подумаешь, подумаешь, и махнешь рукой: плетью обуха не перешибешь, море шилом не согреешь. Вот это, друг мой милый, пугает меня, когда я начинаю задумываться о будущем нашего театра и кинематографа. Да, да… что ты мне ни говори, а театр наш сейчас болен… — Кораблинов аккуратно достал из-под подушки портсигар с табаком и потянулся к тумбочке, где у него лежала трубка, но его опередил Бояринов.

— Вам трубку?

— Да.

— А это уж вам сейчас совсем ни к чему.

— Многое мне сейчас ни к чему, Леон. Иногда мне даже кажется, что наступают такие часы и минуты, когда моя жизнь становится ни к чему, даже вредной. Не столько для меня, сколько для окружающих. В древней Спарте и у кочевых северных народов с больными стариками обходились мужественно и благородно.

— Благородно? — Бояринов не знал, в каком русле поведет этот нелегкий разговор Кораблинов.

— Все, что освящено постулатами народных обычаев — благородно, Я об этом уже думал. Греховно — самоубийство… А оборвать физические муки человека — не преступно. Но это пока ко мне не относится. Не хмурь брови, я еще надеюсь, что встану на ноги. Лир во мне еще не умер. Как ты находишь мой голос? Ослаб?