Последний «бизнес» - Страница 52

И в этот самый момент Николай неожиданно увидел Машу. Она сидела с Аней Артамоновой. Обе внимательно слушали. С другой стороны рядом с Машей сидел долговязый Валерий Гельтищев в пестрой рубашке навыпуск и, время от времени наклоняясь к девушке, шептал ей что-то на ухо. Маша улыбалась и один раз погрозила ему пальцем.

Николай поспешно отвел глаза. Как он будет выступать теперь, если здесь Маша? Он почувствовал, как напряженно замер рядом с ним Таран. Николай оглянулся. Василий неотрывно смотрел в ту сторону, где сидели девушки.

— Брось, понял? — через силу сказал Николай. — Чего уж там!..

Оба как будто очнулись и, смущенно оглянувшись на соседей, принялись слушать.

Андрюша Рогов заканчивал свой доклад, заканчивал горячо, с азартом, не заглядывая в написанный текст.

— …А для чего же мы живем тогда? — донесся до Николая его звенящий, взволнованный голос. — Ведь не трава мы? Ведь мы думаем, мыслим, ведь мы всегда ставим в жизни какие-то цели. Какие же это должны быть цели? Как же надо жить?..

«Правда, как надо жить? — подумал Николай и тут же себе ответил: — Жить надо счастливо. Все должны жить счастливо. Нет счастья одному. А в чем счастье? В работе, только настоящей, вот как, например, сегодня Илья, чтобы людям была польза, чтобы они тоже почувствовали, что это такое за радость — работа! И еще счастье… в Маше! — Он невольно поглядел опять в ту сторону, где сидела она, и упрямо подумал: — В ней. Для меня — только в ней!.. Нелегкое только это счастье. За него еще драться надо…»

До Николая опять долетел голос Рогова.

— …И у нас на факультете есть, к сожалению, люди, запальчиво говорил Андрюша, теребя в руках листки своего доклада, — которые вот так бездумно, из желания быть во что бы то ни стало оригинальными, не похожими на других, увлекаются пошлыми танцами, объявляют себя сторонниками абстракционизма в живописи. А этот самый абстракционизм есть не что иное, как ядовитая буржуазная диверсия против истинного искусства всех народов!

Ведь он не объединяет, он разъединяет людей и твердит о заумных «сверхчеловеках», которые, мол, только и могут его понять. Наконец, абстракционизм не помогает узнать и любить жизнь. Нет, он уводит от жизни, он оплевывает ее!

— Демагогия! — раздался чей-то возглас из зала.

Председательствующий, молодой, спортивного вида паренек в гимнастерке, с комсомольским значком на груди, поднялся со стула.

— Кто не согласен, выходи сюда, поспорим!

— Чтобы вы потом оргвыводы делали? — ехидно спросил тот же голос.

— А я не боюсь оргвыводов и хочу поспорить! — выкрикнул со своего места Валерий Гельтищев.

Председатель постучал карандашом по стоявшему на столе графину с водой.

— Тебе дадут слово. И бросьте насчет оргвыводов. У нас тут не суд.

— … и Рогов не прокурор, — добавил все тот же голос.

Николай в этот раз успел заметить, что реплики бросал мордастый парень, сидевший рядом с Жорой.

Гельтищев уверенно вышел на трибуну и оперся руками о ее края. Перед собой он положил свернутый в трубку лист.

— Я буду краток, — предупредил он. — И выскажусь по трем пунктам. Первый — о существе доклада. Он касался новых веяний в музыке, литературе и живописи и критики их с позиций классиков девятнадцатого века.

— С наших позиций! — запальчиво возразил Андрюша.

— Я вас, кажется, не перебивал, — с подчеркнутой вежливостью ответил Гельтищев. — Если не ошибаюсь, говоря о живописи, вы ставили в пример передвижников, Репина. Это, простите, какой век? И я отметаю все это! Нам нужна сейчас картина предельно простая, стремительная, картина, написанная совсем в другой манере, чем писали тот же Репин или, например, Левитан.

— Но не нарочитая бессмыслица! Не ребус! — взволнованно откликнулся Андрюша. — Когда мажет холст обезьяна или делают скульптуру из старых тазов, сковородок и проволоки!

И зал одобрительно загудел десятками голосов.

— Это кретинизм! — крикнул кто-то.

— Это оригинально, — снисходительно возразил Гельтищев. — А что вы скажете на это?

Он развернул свернутый в трубку лист и показал его залу.

На бумаге в хаотическом беспорядке переплелись зеленые, красные, желтые полосы, кляксы и брызги.

Таран узнал репродукцию, висевшую в комнате у Гельтищева тогда, во время вечеринки. И теми же самыми словами, как и тогда, Гельтищев с пафосом провозгласил:

— Это нервное сплетение стрел, каких-то молний. Это волнует. Ибо я дополняю это своим воображением. Здесь сама наша жизнь…

Зал ответил громовым и веселым смехом.

— Я хочу ответить! — вскочил со своего места светловолосый паренек, которого узнал Николай. — Я интересуюсь живописью.

Председательствующий обратился к Гельтищеву, который со снисходительным и насмешливым видом ждал, когда уляжется шум:

— Не возражаешь, если мы разобьем твое выступление и дадим слово Назарову?

— Возражаю!

Стихший было шум снова усилился.

— Дать слово!..

— Юрка, говори!..

— Нет, пусть Гельтищев!..

— Тогда я с места! С места! — закричал Назаров. — Это не живопись, не искусство! У художника есть свой язык, на котором он обращается к людям! Еще знаменитый французский импрессионист Кур говорил: «То, чего мы не видим, несуществующее, абстрактное, не относится к области живописи».

Абстракционизм — это отвлечение без обобщения, это полное отвлечение от жизни, то есть от того, что больше всего волнует человека, что является смыслом его существования на Земле! Это распад формы и содержания. А значит, и распад самого искусств! Смотрите! Его уже нет здесь!

Последние его слова потонули в шуме и возгласах:

— Верно!.. Правильно!.. Даешь настоящее искусство!..

Затем выступали и другие, выступали прямо с места, из зала, горячо, убежденно, кто весело, кто с издевкой, кто требовательно и серьезно. Некоторые приводили доводы и примеры из области литературы или музыки, некоторые только решительно отвергли то, что сказал Гельтищев. Выступали и его сторонники, правда, их было мало и говорили они не так решительно, больше стараясь примирить точки зрения, чем отстоять свою. Среди них был и Анатолий Титаренко, тот самый толстый парень с галстуком-бабочкой, которого заметил Николай около Жоры.

Диспут разгорался. Несколько пожилых преподавателей, сидевших в первом ряду, с улыбкой переглядывались между собой.

А Гельтищев все продолжал стоять на трибуне.

О нем как будто забыли, да и он сам забыл, где стоит, с интересом следя за разворачивающейся борьбой мнений, изредка выкрикивая что-то ироническое и насмешливое.

— Во дают, — с восхищением прошептал Таран на ухо Николаю.

Николай кивнул головой. Куда бы он ни смотрел, взгляд его неизменно возвращался к Маше. Девушка раскраснелась, глаза ее блестели, она что-то возбужденно говорила не менее взволнованной Ане, один раз они даже поспорили.

Но вот Гельтищев, улучив момент, когда в зале стало относительно тихо, торжественно произнес:

— Товарищи, минуту внимания. Второй из трех пунктов моего выступления заключается в следующем. Редакция бывшей, ныне закрытой газеты «Мысль» поручила мне довести до вашего сведения один документ.

В наступившей тишине он достал из кармана бумагу и громко прочитал:

— «Воззвание к тарасовцам!»

По рядам пробежал смешок. Студенты четвертого курса филфака невольно вспомнили тихое украинское село, где прошлой осенью работали на уборке урожая. После этого они себя в шутку и стали называть тарасовцами. Но чтобы публично адресовать им такой документ… да еще требовать поддержки только потому, что они гдето все вместе жили и работали…

Это уж слишком!

Гельтищев между тем продолжал читать. В «воззвании» говорилось, что редакция «Мысли» считает, что газета закрыта несправедливо, что это «голый диктат силы», лишение «свободы слова», что газета нужна и даже полезна, ибо она борется за настоящее советское искусство, в спорах рождается истина…

Но чем дальше он читал, тем все более нарастал возмущенный шум в зале. Послышались возгласы: