Последние свидетели. Соло для детского голоса - Страница 11

Наши детские разговоры…

Сядем и рассуждаем: если словить мышь (а их в войну развелось много – и в доме, и в поле), можно ли ее съесть? Едят ли синичек? Едят ли сорок? Почему мама не сварит суп из жирных жуков?

Не давали вырасти картошке, лазили в землю руками и проверяли: большая она или маленькая? И почему все так медленно растет: и кукуруза, и подсолнухи…

В последний день… Перед своим отступлением немцы подожгли наш дом. Мама стояла, смотрела на огонь, и у нее ни слезинки на лице. А мы втроем бегали и кричали: «Домик, не гори! Домик, не гори!». Вынести из дома ничего не успели, я только схватила свой букварь. Всю войну я спасала его, берегла. Спала с ним, он у меня всегда под подушкой. Очень хотела учиться. Потом, когда мы в сорок четвертом году пошли в первый класс, мой букварь был один на тринадцать человек. На весь класс.

Остался в памяти первый послевоенный концерт в школе. Как пели, как танцевали… Я отбила ладошки. Хлопала и хлопала. Мне было весело, пока какой-то мальчик не вышел на сцену и не стал читать стихотворение. Он читал громко, стихотворение было длинное, но я услышала одно слово – «война». Оглядываюсь: все сидят спокойно. А у меня страх – только война кончилась и опять война? Я это слово слышать не могла. Срываюсь и бегу домой. Прибегаю, мама что-то варит на кухне: значит, никакой войны нет. Тогда я – назад, в школу. На концерт. Опять хлопаю.

Папа наш с войны не вернулся, маме прислали бумажку, что он пропал без вести. Уйдет мама на работу, мы соберемся втроем и плачем, что папы нет. Перевернули дом, искали бумажку, где было про папу. Думали: там не написано, что папа убит, там написано – папа пропал без вести. Порвем эту бумажку, и придет весть, где наш папа. Но мы бумажку не нашли. А когда пришла с работы мама, она не могла понять, почему в доме такой беспорядок. Она спросила у меня: «Что вы здесь делали?». За меня ответил младший брат: «Папу искали…».

До войны любила, когда папа рассказывал сказки, он знал много сказок и умел их рассказывать. После войны сказки я уже не хотела читать…

Саша Суетин – 4 года.

Сейчас – слесарь.

Помню только маму…

Первая картинка…

Мама всегда в белом халате… Отец – офицер, мама работала в госпитале. Это потом уже старший брат мне рассказал. А я помню только белый мамин халат. Даже лица не помню, один белый халат… И еще – белую шапочку, она всегда стояла на маленьком столике, именно стояла, а не лежала, такая накрахмаленная.

Вторая картинка…

Мама не пришла… К тому, что папа часто не приходил, я привык, а мама раньше возвращалась домой всегда. Мы с братом одни сидим несколько дней в квартире, никуда не выходим: а вдруг появится мама? Стучат чужие люди, одевают и куда-то ведут нас. Я плачу:

– Мама! Где моя мама?

– Не плачь, мама нас найдет, – утешает меня братишка, он старше меня на три года.

Мы оказываемся в каком-то длинном то ли доме, то ли сарае, на нарах. Все время хочется есть, я сосу пуговицы на рубашке, они похожи на леденцы, которые привозил из командировок отец. Я жду маму.

Третья картинка…

Какой-то мужчина запихивает нас с братом в угол нар, накрывает одеялом, забрасывает тряпками. Начинаю плакать, он гладит меня по голове. Я успокаиваюсь.

И так повторяется каждый день. Но однажды мне надоедает долго сидеть под одеялом. Начинаю тихо, а потом громко плакать. Кто-то сбрасывает с меня и брата тряпки, стягивает одеяло. Открываю глаза – возле нас стоит женщина в белом халате:

– Мама! – ползу к ней.

Она тоже гладит меня. Сначала по голове… потом по руке… Затем берет что-то из металлической коробочки. Но я не обращаю на это никакого внимания, я вижу только белый халат и белую шапочку.

Вдруг! – острая боль в руке. У меня под кожей иголка. Не успеваю накричаться, как теряю сознание. Прихожу в себя – надо мной сидит тот самый мужчина, который нас прятал. Рядом лежит брат.

– Не пугайся, – говорит мужчина. – Он не мертвый, он спит.

– Это была не мама?

– Нет…

– Она пришла в белом халате, как мама… – повторяю и повторяю я.

– Я сделал тебе игрушку, – мужчина протягивает мне тряпичный мячик.

Беру игрушку и перестаю плакать.

Дальше ничего не помню: кто и как нас спасал в немецком концлагере? У детей там брали кровь для раненых немецких солдат. Дети все умирали. Как оказались мы с братом в детдоме? И как конце войны получили извещение, что родители наши погибли? Что-то случилось с моей памятью. Не помню лиц, не помню слов…

Кончилась война. Я пошел в первый класс. Другие два-три раза прочтут стихотворение – и запомнили. А я десять раз прочту и не запоминаю. Но двойки мне учителя почему-то не ставили. Другим ставили, а мне нет.

Вот моя история…

Марина Карьянова – 4 года.

Сейчас – киноработник.

Не люблю вспоминать… Не люблю. Одно слово – не люблю…

Спросить бы у всех: что такое детство? Каждый бы сказал что-то свое. А для меня детство – это мама с папой и конфеты. Все детство я хотела маму с папой и конфет. За войну ни одной конфеты не то что не попробовала на вкус – какая она, даже не видела. Первую конфету я съела через несколько лет после войны… Через года три… Я уже была большая девочка. Десять лет.

Никогда не понимала, что кому-то может не хотеться шоколадных конфет. Ну как это? Это невозможно.

А мамку с папой я не нашла. Даже фамилии своей настоящей не знаю. Подобрали меня в Москве на Северном вокзале.

– Как зовут? – спросили в детдоме.

– Мариночка.

– А фамилия?

– Фамилии не помню…

Записали Марина Северная.

Хотелось все время есть. Но еще больше хотелось, чтобы кто-то обнял, приласкал. А ласки было мало, кругом война, у всех – горе. Иду по улице… Впереди мама детей своих ведет. Одного возьмет на руки, пронесет, этого поставит – другого берет. Сели они на скамеечку, и она посадила меньшего к себе на колени. Я стояла, стояла. Смотрела, смотрела. Подхожу к ним: «Тетенька, возьмите меня на колени». Она удивилась.

Я опять ее попросила: «Тетенька, ну пожалуйста…».

Дима Суфранков – 5 лет.

Сейчас – инженер-механик.

До этого я боялся только мышей. А тут сразу столько страхов! Тысяча страхов…

Не так по моему детскому сознанию ударило слово «война», как напугало слово «самолеты». «Самолеты!» – и мать нас сгребает с печи. А мы боимся с печи слезать, боимся из хаты выходить, пока она одного снимет, другой назад лезет. Нас – пятеро. И еще – любимая кошка.

Самолеты нас расстреливают…

Меньших братиков… их мама рушниками к себе привязывала, а мы, старшие сами бежали. Когда ты маленький… Ты живешь в другом мире, ты не смотришь с высоты, а живешь близко к земле. Там самолеты еще страшнее, там бомбы еще страшнее. Я помню, как завидовал жучкам: они такие маленькие, что всегда могут где-нибудь скрыться, в землю заползут… Мне представлялось, что, когда я умру, то стану каким-нибудь зверем, убегу в лес.

Самолеты нас расстреливают…

Двоюродная моя сестра, ей было десять лет, несла нашего братика трех лет. Бежала-бежала, сил не хватило, и она упала. И пролежали они в снегу всю ночь, и он замерз, а она жить осталась. Выкопали ямку его похоронить, она не дает: «Мишенька, не умирай! Зачем ты умираешь?».

Убежали мы от немцев и жили в болоте… на островках… Курени себе построили и в них жили. Курени – это такие шалашики: одни голые бревна и дырка вверху. Для дыма. А внизу – земля. Вода. И зимой, и летом там жили. На сосновых ветках спали. Вернулись раз с мамой из леса в деревню, хотели что-нибудь в своей хате взять. Там – немцы. Кто пришел, всех согнали в школу. Поставили на колени и направили на нас пулеметы. И мы, дети, одного роста с пулеметами.