Последние дни Сталина - Страница 49

Но наследники Сталина столкнулись с противодействием со стороны американского руководства. Рассказывая о событиях тех месяцев, Олег Трояновский описывал разочарование Москвы от того, что западные державы, «похоже, не оценили ее сдержанность и отказывались признавать очевидную истину, что конструктивные шаги одной стороны требовали аналогичного ответа другой». Он был убежден в том, что «американские политики не обнаруживали каких-либо признаков поддержки представителей той части советского политического спектра, которая выступала за улучшение отношений с Западом»[432]. Адам Улам также чувствовал, что упущена прекрасная возможность. По его мнению, «опыт военного времени оставил у американских государственных деятелей почти суеверный страх перед прямыми переговорами с русскими», как если бы Сталин настолько перехитрил и Рузвельта, и Трумэна, что ни один следующий президент США не отваживался встречаться с главой Кремля лицом к лицу[433].

Фостер Даллес, в частности, опасался, что миролюбивые инициативы Кремля представляли собой часть продуманной стратегии, направленной на то, чтобы развеять страхи перед советской агрессией, лежащие в основе западного альянса (по мнению Эбботта Джозефа Либлинга, Фостер Даллес столкнулся с «новой угрозой»: если Кремль ослабит давление на Запад, это может «обесстрашить европейцев»[434]). Болен в своих воспоминаниях писал, что Фостер Даллес, «казалось, испытывал врожденный страх перед любыми личными контактами с советскими официальными лицами. Я не знаю, считал ли он их влияние развращающим, но он был уверен, что, если американцев увидят в дружеской беседе с русскими, воля к сопротивлению коммунизму будет ослаблена во всем мире»[435]. С точки зрения Фостера Даллеса, советские уступки представляли скорее нравственный вызов, которому нужно было сопротивляться, чем возможность, которую необходимо изучить. Как иначе мы можем трактовать то апокалиптическое предостережение, которое он направил Эйзенхауэру 8 мая, подчеркивая, что «нынешняя угроза, с которой Западный мир столкнулся в лице Советов, является самой страшной и фундаментальной за 1000 лет господства Запада. Эта угроза качественно отличается от угрозы со стороны Наполеона или Гитлера. Она подобна вторжению ислама в X веке. Совершенно очевидно, что теперь перед нами стоит вопрос: сможет ли западная цивилизация выжить?.. Нынешний курс, которым мы следуем, фатален для нас и для всего свободного мира»[436]. Возможно, Фостер Даллес искренне верил в собственную риторику, которую историк холодной войны Джон Льюис Гэддис расценивал как «склонность к преувеличениям»[437]. А возможно, чувствуя, что Эйзенхауэр разрывается между своей закоренелой враждебностью к идее саммита и желанием воспользоваться уникальным историческим моментом, Фостер Даллес счел своим долгом напомнить президенту, что преемники Сталина унаследовали беспощадную диктатуру, которую не собираются демонтировать[438].

Олег Трояновский стал сотрудником Центрального аппарата советского Министерства иностранных дел через месяц после смерти Сталина. Будучи официальным помощником Молотова, он видел, с каким количеством международных кризисов столкнулось новое руководство в Кремле:

По крайней мере в Корее состоявшиеся в апреле переговоры по прекращению огня, наконец, сдвинулись с мертвой точки. Теперь на международной арене перед Кремлем оставались два вопроса, требовавшие скорейшего решения: разделение Германии и потенциальные волнения в других странах-сателлитах. Благодаря тому что Красная армия обеспечивала полный контроль над Восточной Европой, Сталин смог установить в этих странах жесткое однопартийное правление. Параллельно с этим проводились ускоренная индустриализация и принудительная коллективизация сельского хозяйства. Неудивительно, что у оккупированных народов эти меры были крайне непопулярны. В последние месяцы жизни Сталин занимался усилением политического контроля над режимами своих сателлитов, устраивая процессы над бывшими партийными вождями, а в это же время советское руководство получало секретные донесения из Чехословакии, Венгрии и Румынии, в которых говорилось о «грубых нарушениях», «ошибочной политике» и «крайне вредных процессах и сбоях» в экономике. Пока Сталин был жив, Кремль предпочитал игнорировать подобные донесения, но теперь его наследники поняли, что необходимо к ним обратиться[440].

Их обеспокоенность только усилилась после волнений в Болгарии и Чехословакии, где рабочие протестовали против экономических, если не политических, механизмов, навязанных Кремлем. Демонстрации, прошедшие в первых числах мая в Болгарии, не вышли за пределы двух городов — Пловдива и Хасково, расположенных примерно в девяноста милях к югу от столицы страны Софии. Сложившиеся к весне того года условия труда привели к тому, что многим людям, занятым в табачной промышленности, оказалось негде работать. Официальный профсоюз составил списки тех, кто сможет продолжить работу, и тех, кто не сможет. Это привело рабочих в ярость. Согласно внутрипартийному отчету, «после неудачных попыток найти работу в других местах люди впали в полное отчаяние, что и привело к всплеску возмущения»[441]. Сотни людей объявили забастовку и вышли на стихийные демонстрации. Это были первые документально засвидетельствованные народные протесты после смерти Сталина.

Непосредственной причиной волнений послужило увеличение производственных норм. Партийные чиновники нередко прибегали к этой тактике, чтобы обеспечить рост производства без соответствующего увеличения заработной платы. Во главе болгарского государства в то время стоял Вылко Червенков, который, подражая Сталину, присвоил себе диктаторские полномочия, став одновременно и председателем правительства, и генеральным секретарем Коммунистической партии. Так как забастовка не прекращалась, Червенков был вынужден отправить одного из своих партийных соперников, Антона Югова, на переговоры с недовольными рабочими. Когда-то Югов сам работал на табачной фабрике в Пловдиве, и его хорошие отношения с рабочими помогли разрядить напряжение. Они приняли его обещания, что партия отменит увеличение норм выработки и рассмотрит другие жалобы. Как писала Manchester Guardian, Югова «приветствовали и носили на плечах во время новой волны демонстраций»[442]. Нет никаких свидетельств того, что рабочие выдвигали другие, политические требования.

События в Чехословакии еще больше обеспокоили Кремль. Как и в Болгарии, все началось с ужесточения экономических условий. Более года в стране ходили слухи о предстоящей денежной реформе, в результате которой чехословацкая крона должна была существенно девальвироваться. Но власти заверяли рабочих, что их сбережения надежно защищены. Поэтому, когда в начале июня 1953 года указ о денежной реформе все-таки вступил в силу, люди были шокированы и возмущены. Больше других недовольны были тысячи рабочих на автомобильном заводе «Шкода» в городе Пльзень в западной Богемии (американцам был знаком этот город, так как в начале мая 1945 года Пльзень освобождали их войска под командованием генерала Джорджа Паттона). Неудовлетворенные объяснениями партийных агитаторов, прибывших с целью прокомментировать новый закон и успокоить рабочих, около трех тысяч человек покинули заводы и направились к городской ратуше, расположенной в двух милях от завода. Они хотели послушать, что им скажет мэр (если вообще найдет, что сказать). На улицах к ним сразу же присоединилась молодежь. К экономическим жалобам рабочих добавились и политические требования. Впервые с момента установления сталинского режима демонстранты на улицах восточноевропейского города требовали покончить с гегемонией Советов.