Последние 100 дней - Страница 2

Не могу перечислить всех интеллектуалов и близких друзей, которые оплакивали его уход. Их число не ограничивается теми, кто пришел на вечер его памяти. Кристофера любили женщины – среди них и миссис Винтур, – когда он был юным и когда утратил свежесть. Жена Кристофера, Кэрол, писательница, режиссер и легендарная хозяйка, знала, как нужно ухаживать за таким редким цветком, как ее муж. Она была рядом с ним и в здравии, и в болезни. Приглашение в их огромный дом в Вайоминге в штате Вашингтон было великой честью – вы становились частью их круга или хотя бы прикасались к нему. В 1990-е и 2000-е гг. мы проводили у них ужин для журналистов, выступающих против политики Белого дома, – Кристофер называл эти сборища «Салонами отверженных»[31]. У него можно было встретить кого угодно: судей Верховного суда, правых политиков, Барбру Стрейзанд[32], отъявленных «леваков»… Он был другом для всех, кто любил его друзей. И в результате друзей у него было немало.

Карьера Кристофера сложилась удачно – она началась острыми публикациями в британском журнале New Statesman[33] и продолжилась в Америке, где он где только ни писал – от Atlantic[34] и Harper’s[35] до Slate[36] и New York Times Book Review[37]. И везде его считали собственным корреспондентом. Он стал легендой среди ораторов и мог обсуждать что угодно с кем угодно. Он был удостоен множества премий (хотя не они питали его творчество), а в последнее десятилетие своей жизни написал несколько бестселлеров, в том числе прекрасно принятые публикой воспоминания Hitch-22, публикация которых наконец-то принесла достаток в семью. В последние недели жизни он узнал, что в его честь назван астероид. Он был благодарен за оказанную честь, особенно потому, что это слово по-гречески означает «подобный звезде», а еще потому, что астероиды могут летать свободно.

В памяти друзей навсегда останется легкое и тонкое чувство юмора Кристофера, его потрясающая и порой беспощадная память, не отказывавшая ему даже в сложнейших условиях ночной работы. И всем нам, читателям, Кристофер Хитченс всегда будет памятен благодаря словам, которые оставил после себя. Последние из написанных им, лишенные каких-либо сантиментов или жалости к себе, стали завершающими в его жизни. И при этом – лучшими.

Я не раз просыпался с чувством, будто уже умер. Но мои ощущения в то июньское утро, когда я почувствовал себя запертым в собственном трупе, все же стали полной неожиданностью. Мне показалось, что меня выпотрошили, а потом грудь набили медленно застывающим цементом. Я слышал собственное дыхание, но не мог набрать воздух в легкие. Сердце билось то ли слишком сильно, то ли слишком слабо. Любое движение, даже микроскопическое, требовало тщательного обдумывания и планирования. Мне потребовались нечеловеческие усилия, чтобы пересечь номер нью-йоркского отеля и вызвать скорую помощь. Медики прибыли очень быстро, вели себя вежливо и профессионально. У меня было время удивиться, зачем им нужны такие экзотические ботинки и шлемы и столько оборудования, но теперь, вспоминая всю сцену целиком, я вижу: это был момент элегантного и необратимого перехода из мира здоровых за резкую границу страны недугов. Несколько часов потребовалось, чтобы привести мое сердце и легкие в рабочее состояние, а затем сотрудники печального пограничного поста передали мне приветы из прошлого и сообщили, что моя следующая остановка должна быть у онколога. Будущее мое окутала мрачная тень.

Накануне вечером я отмечал с друзьями в Нью-Хейвене успешный выход своей последней книги. А в конце того дня, ставшего столь отвратительным, мне, как предполагалось ранее, предстояло выступать в телепрограмме The Daily Show у Джона Стюарта, а затем в книжном магазине на 92-й улице, в Верхнем Ист-Сайде, вместе с Салманом Рушди. Колебания длились недолго, и вот мои конечные выводы: я не могу отменить эти встречи, подвести друзей и упустить возможность продать кучу собственных книжек. Я справился со всем этим так, что никто ничего не заметил, хотя меня дважды страшно вырвало прямо перед выступлением. Именно так ведут себя жители края недугов в безнадежных попытках хоть как-то уцепиться за прежнее место обитания.

Новая страна оказалась на удивление гостеприимной. Все ободрительно улыбаются, расизмом и не пахнет. В воздухе витает дух абсолютного равенства, а те, кто занимает высокое положение, явно добились этого своими заслугами и напряженным трудом. Шутки здесь так себе, о сексе никто не говорит, а кухня хуже любой, с какой мне только доводилось сталкиваться. В этой стране есть собственный язык – lingua franca[38], скучный и сложный, со множеством труднопроизносимых названий, таких как «ондансетрон» (лекарство от тошноты). Имеется немало экзотических действий, к которым еще предстоит привыкнуть. Например, официальное лицо, с которым ты встречаешься впервые в жизни, может вдруг изо всех сил ткнуть тебя пальцем в горло. Именно так я узнал, что рак уже распространился по моей лимфатической системе и один из деформированных красавцев-узлов, который располагался над правой ключицей, уже настолько велик, что его можно увидеть и прощупать. Не очень-то приятно, когда твой рак вот так запросто прощупывается. Особенно если на данном этапе никто не знает, каков его первоисточник. Карцинома ловко движется изнутри к поверхности. А вот диагностика и лечение идут в обратном направлении, причем зачастую слишком медленно и неловко. В мои ключицы впилась целая куча игл. Девиз местного Туморвилля[39] гласит: «Суть – это ткань»[40]. Мне сказали, что результат биопсии будет готов через неделю.

Выявление раковых клеток, полученных при первом анализе, заняло времени больше, чем открытие неприятной, но неизбежной истины. Когда я читал медицинские документы, то в глаза мне сразу бросилось слово «метастазирующий». Некто чужой поселился в моих легких и в моем лимфатическом узле. Базой его, как выяснилось спустя какое-то время, оказался мой пищевод. Мой отец тоже умер от рака пищевода – причем очень быстро. Ему было семьдесят девять. Мне – шестьдесят один. Если жизнь – это гонки, то очень скоро мне предстоит финишировать.

Пресловутую теорию Элизабет Кюблер-Росс[41], согласно которой человек переходит от отрицания к гневу, от торговли к депрессии и затем к сомнительной благодати «принятия»[42], предстояло проверить на моем примере. Какое-то время я действительно находился на стадии «отрицания»: я ведь жег свечу своей жизни с обеих сторон и находил, что она дает очень приятный свет. Но по той же причине я не мог представить, что это известие повергнет меня в шок и заставит рыдать из-за того, что жизнь так несправедлива. Я давно уже чувствовал, что Мрачная Жница машет косой в мою сторону, и теперь столкнулся с чем-то настолько предсказуемым и банальным, что это казалось скучным даже мне самому. И по той же причине бессмысленным был гнев. Я был глубоко подавлен ощущением пустой траты времени. У меня имелось столько планов на ближайшие десять лет. Я чувствовал, что достаточно потрудился, чтобы заслужить их реализацию. Неужели я не доживу до того дня, когда мои дети вступят в брак? Неужели не увижу, как будет отстроен Всемирный торговый центр[43]? Неужели не прочту – и не напишу! – некрологов на престарелых злодеев Генри Киссинджера и Йозефа Ратцингера[44]? Но я понимал: подобные мысли – сентиментальность и жалость к себе, именно так и никак иначе. Да, моя книга стала бестселлером, я получил прекрасные рецензии. Свой последний полет в качестве здорового человека я совершил в Чикаго, где проходила книжная выставка и где меня ждало множество читателей. Во время этого рейса я перешагнул порог в миллион миль полетов с компанией United Airlines, и впереди меня ждали немыслимые преимущества и льготы. Но ирония – это мой бизнес, а я не видел в происходящем ничего смешного. Вряд ли мне было бы приятнее узнать о своем раке в тот день, когда мои мемуары отправились бы прямиком в макулатуру или когда меня вышвырнули бы из салона первого класса и оставили прямо на летном поле. На дурацкий вопрос: «Почему я?» – космос, не задумываясь, отвечает: «А почему нет?»