Последнее сокровище империи - Страница 4

– Ладно, – Берсенев снова разлил по рюмкам коньяк, опрокинул свою рюмку, не чокаясь, повертел ее, опустошенную, за тонкую ножку. – Ладно. Допустим, я понимаю теперь, почему от Лизы не было писем. Даже готов понять, почему ничего такого не сообщил мне ты. Хорошо. И кто же, по мнению старухи Потемкиной, способен дать их знаменитому роду достойное продолжение? Или секрет?

– Зачем секрет? Весь Петроград знает: выходит наша Лиза за промышленника Кирилла Самсонова. Сибирского наследника миллионов и покровителя муз. Помолвка через месяц, зван весь цвет Петрограда. Может, и для нас приглашения найдутся?

Понимая, что сейчас Берсенев получил удар сильнее того, нанесенного вражеским штыком, Кречет попытался хоть как-то, пусть неуклюже, но пошутить. Однако Алексей или не понял его намерений, или не оценил – сразу ушел в себя, осунулся, даже втянул голову в плечи. Меньше всего походя сейчас на офицера, нюхавшего пороху в окопах. В конце концов, решил Кречет, рано или поздно Берсенев услышал бы неприятную для себя новость. Не от лучшего друга, так от кого другого. Вот хоть в газетах бы прочел, на одной странице с очередным отчетом о похождениях Распутина.

Пожав плечами, Кречет взял свой коньяк.

Левой рукой, пальцы правой держали папиросу.

– Куда сегодня изволите, Кирилл Прохорович? К Потемкиным или…

– Сегодня ты свободен. Я сам поведу.

– Как угодно. Тогда уж осторожнее будьте.

– А я всегда осторожен.

Такое случалось не впервые. Кирилл Самсонов выучился водить автомобиль стремительно. Казалось, только механик вкатил самодвижущийся экипаж, немецкую модель господина Бенца, во двор его особняка. И вот промышленник уже сам восседает за рулем: в перчатках-крагах, половина лица закрыта очками-консервами, на голове – специальный кожаный шлем. При этом костюм на Самсонове всегда с иголочки, сшит по последней моде, точно подобран галстук. Репортеры светских хроник даже как-то указали: теперь в Петрограде уже не Кирилл Самсонов следует последней моде, а последняя мода идет за Господином Медведем.

Первое, что бросалось в глаза, – сибиряк был высок.

Очень высок. Не всякий каблук дамской туфли уравнивал ее владелицу с этим неистовым сибирским мужиком. Костюмы и обувь ему шили только на заказ. И свой гардероб Господин Медведь обновлял настолько часто, что мастера, которым повезло его обувать и обшивать, могли с чистой совестью позволить себе отказывать большинству других клиентов. Пока он жив, здоров и крепко стоит на ногах, шутили в столице, свое будущее портные и обувных дел мастера вполне способны обеспечить.

Когда Кирилл Самсонов появился в столице впервые, город еще именовали Санкт-Петербургом. А самого громадного русоволосого миллионера сначала окрестили Сибирским Валенком. Толпа мыслила стандартно, быстро убедившись: валенком этот неотесанный столицей здоровяк точно не был. Его уму, энергии и напористости могли позавидовать многие, и завидовали: кто тайно, кто не скрывал этого. Прозвище «Валенок» скоро сменилось на «Медведь», хотя и оно довольно быстро потеряло уничижительное значение. Самсонов – это природа, неистовость, стихия и, конечно же, сила. Именно такими представлялись измученным северным климатом столичным жителям коренные сибиряки.

Отпустив механика, Кирилл завел мотор. Традиционно сопровождаемый любопытными взглядами зевак – автомобили в Петрограде все же были в диковину, особенно приватные, – выехал на мостовую и направил машину по привычному с недавних пор пути: к дому, где квартировали Потемкины.

Именно квартировали. Печальную историю потомков старинного дворянского рода Самсонов узнал случайно. Поначалу, как водится, решил пофлиртовать с понравившейся дамой на каком-то салонном приеме. Однако девушка почему-то отвергла его, одного из самых завидных столичных женихов, в довольно резкой форме. Тем самым сразу заинтересовала Кирилла. О том, что положение девушки близко к отчаянному, именно потому она и держится так независимо, Самсонов узнал много позже, когда отношения между ними вроде стали складываться, хотя на «ты» молодые люди переходить не спешили.

Историю Кирилл услышал не то, чтобы необычную, однако для своего времени довольно-таки показательную. Родовое имение Потемкиных крестьяне пожгли летом 1906 года, когда не прошли еще времена красной смуты. Отец девушки, Василий Кузьмич Потемкин, чьи дела и без того начали дышать на ладан, не выдержал удара и через месяц после случившегося тихо скончался в своей постели. Еще через полгода в одночасье сгорела Лизина мать: как говорили, грудная жаба сожрала…

Поправлять дела взялась мать Василия Кузьмича, крепкая и непотопляемая, как императорский линкор, Настасья Дмитриевна Потемкина. Благодаря ее усилиям разоренное поместье удалось продать не совсем уж по дешевке. Позже был заложен особняк, и Лиза с бабушкой заняли четыре комнаты во втором этаже дома недалеко от Обводного канала. Госпожа Потемкина смогла пристроить большую часть денег в банк благодаря знакомствам, которыми пользовалась лишь в исключительных случаях, и теперь они с Лизой жили на проценты. Средств хоть с трудом, но хватало, чтобы сохранять лицо, удерживая небольшой штат прислуги – горничную с кухаркой, – и время от времени немного обновлять гардероб: Потемкины должны появляться в обществе.

Правда, так считала в основном бабушка. Ее внучка, Лизавета, оказалась девушкой достаточно современных взглядов. С началом войны определилась сестрой милосердия в один из столичных госпиталей, куда начали поступать первые раненые. Дворянка Потемкина мужественно чистила гнойные раны йодоформом, перевязывала, стойко слушала солдатские стоны и крики боли, даже мыла раненым ноги. После, прошлой зимой, уговорила бабушку открыть у них в квартире частный лазарет. Под это отдали одну комнату, завезли койки, разместили троих солдат. За это даже полагалось вспомоществование от городских властей. Но Настасья Дмитриевна не выдержала, и к лету Лиза вынужденно прикрыла госпиталь на дому. Немного придя в себя, девушка принялась посещать Высшие женские курсы, серьезно готовясь стать врачом.

Убежденная в том, что так внучка нескоро найдет себе достойного жениха, Настасья Дмитриевна с упорством, могущим послужить наглядным практическим воплощением военной тактической науки, принялась искать повод, дабы хоть несколько раз в месяц вытащить Лизу в свет. Та соглашалась скорее из вежливости, чем действительно интересовалась светской жизнью и охотой за женихами. Но именно благодаря тому, что Лиза в очередной раз уступила бабушке, Самсонов с ней и познакомился…

Настасья Дмитриевна, как обычно, встретила его сама. До этого горничная Глаша, с виду забитая крестьянская девка, проводила гостя, как положено, в залу. Там красивая и статная пожилая дама приняла у гостя букет, положила на столик, а затем великан наклонился, позволяя Потемкиной по-матерински расцеловать себя в обе щеки.

– Каждый раз ты приносишь букет, который краше прежнего, Кирюша! – довольно проговорила она, жестом веля горничной поставить цветы в вазу. – Присядь, Лизонька сейчас выйдет, она собирается. И снова —на эти свои курсы! Хоть бы ты уже повлиял на правах жениха-то…

– Не ворчите, Настасья Дмитриевна, – ответил Самсонов. – Новый век – век прогресса. Среди дворянок лучших фамилий нынче много курсисток… И потом, пока что на вашу внучку прав я не имею. Объявить о помолвке – не значит стать мужем.

– Вот это – как раз чистая правда! – послышалось за спиной.

Самсонов обернулся на голос.

Лиза вышла к нему, одетая скромно и просто. На улице среди прохожих молодую Потемкину скорее можно было принять за типичную мещанку, чем за носительницу одной из лучших дворянских фамилий. Однажды Кирилл уже обмолвился об этом и тут же получил достаточно резкую отповедь: война идет скоро как два года, и многие знатные дамы решили не позволять себе излишней роскоши. В знак солидарности с теми, кто воюет и гибнет на фронтах. Богатые же наряды, кстати, определяют как раз не уважающую себя даму, а именно салонную кокотку. Крыть было нечем, и больше Самсонов на такие темы с Лизой старался не говорить.