Последнее слово - Страница 3

Турецкому и в голову не могло прийти, куда способна была затянуть и его самого, и все расследование необходимость отыскать концы в этом, мало сказать, странном деле, которое и началось-то бог весть когда, более трех лет назад…

Его взяли ранним майским утром 2001 года на даче в Перловке – это по Ярославскому шоссе, с левой его стороны, около пяти километров от МКАД, фактически на окраине Москвы.

Здесь у подполковника ФСБ Николая Анисимовича Савина была дача. Точнее говоря, дача была не его собственная, а принадлежала родителям его жены Екатерины Юрьевны. Небольшое, старое уже строение, окруженное яблоневым садом и густо разросшимися кустами смородины, за которыми некому было следить и ухаживать, представляло собой именно дачу, и жить здесь можно было только в летнюю пору, хотя в доме имелась печка, а к ней, возле сарая, изрядная поленница наколотых еще покойным тестем дров. Но зимой здесь, несмотря на близость города, не жил никто, дача стояла запертая. Зато летом Николай Анисимович с удовольствием вытаскивал на улицу старинное кресло-качалку, в котором привык подремывать в тени старой яблони с раскидистыми ветвями, давно уже не приносящими плодов. Типично городской, так сказать, подход к делу.

Вот ведь странное дело – вроде совсем и не стар, недавно только сорок восемь исполнилось, и на службе, за малым исключением, наблюдался относительный порядок. Но насколько он был относительным, об этом Савин старался думать поменьше.

За годы своей немалой уже службы в органах безопасности Николай Анисимович перебывал в разных должностях – был и на оперативной работе, и в спецархиве одно время сидел, и в аналитическом отделе, где планировались отдельные операции под различными кодовыми названиями, но с непременным дополнением – «совершенно секретно». Что ж, такова специфика работы. И на нее никогда не жаловался, даже перед самим собой, подполковник Савин. Но причины для подобных жалоб у него, к сожалению, были, и довольно серьезные. Особенно в последнее время, когда в кресло начальника управления сел генерал Самощенко Андрей Тимофеевич.

Оно, может, и понятно – на подходе к полувековому юбилею оставаться все еще в подполковниках, как говорится в старом еврейском анекдоте, – это «не фасон для невесты». Но что поделаешь, если у генерала Самощенко есть свои надежные друзья? Ну бывает, не вписался в компанию, но, с другой стороны, и служба – дело ведь совсем не компанейское. И тем не менее…

И снова старый анекдот на близкую тему. Из недавних, казалось бы, времен.

Генерал спрашивает своего сына, кем бы тот хотел стать. Сынок, ничтоже сумняшеся, отвечает: «Маршалом, папа». На что отцу остается только искренне изумиться: «Как, сынок, разве ты не знаешь, что у маршала есть свой сын?»

Да, в том, что в его наглухо забаррикадировавшемся от возможных перемен ведомстве, несмотря ни на какие грозы и бури, мировые и отечественные катаклизмы, мало что тем не менее меняется, Савин убеждался не раз.

Нет, он никогда не был достаточно смелым человеком, чтобы наплевать на высокие чины начальства и их давнишние связи и обличать неправедные распоряжения и поступки. Для этого были тоже свои, достаточно старые уже, причины. Обличать-то он, конечно, может, и хорошо, и выглядит вроде бы достойно со стороны, но нельзя и забывать о том, что, будучи деталью «системы», ты, подобно остальным ее деталям, выполняешь общую задачу, возложенную на эту «систему». И ничего с этим не поделаешь. Некоторые пробовали, особенно в те годы, когда было, по существу, позволено все: берите, мол, сколько хотите, продавайте и покупайте что хотите, главное – помогайте разрушить «систему». И рушили, и сбегали потом в Америку, в Англию – в ореоле славы «истинных демократов» и с полными карманами баксов. И уже не боялись возмездия со стороны апологетов проданной ими «системы», ибо она сама дышала на ладан, а охотников поживиться хотя бы на обмывании трупа не уменьшалось.

Впрочем, Савин не мог бы с чистой совестью признаться себе, что все ушедшие «за кордон» были бесчестными предателями и шакалами, устроившими возню у могилы погибшей империи. Были, по его мнению, и честные люди, с которыми он в свое время был знаком, а с некоторыми даже дружил.

Может быть, слово «дружба» здесь не совсем уместно – ну какая там дружба между людьми, задействованными в секретных операциях, которые в глазах обывателя вполне могут быть признаны теми же преступлениями.

Да хоть та же пресловутая «Белая стрела»… Ну функционировала такая служба – не в названии, в конце концов, дело. Было подразделение, в задачи которого входило также и физическое устранение предателей «системы», ярых противников существовавшего тогда режима. А как же иначе? Ты предал Родину, товарищей, свое дело, сбежал и теперь считаешь возможным для себя нести свои «откровения» на весь мир? А клятва как же? А священный долг? Да что об этом говорить… Многие уходили молча и там, за кордоном, предпочитали молчать – разве кто-то покушался на них?

Вот и Витька Латыщенко, дослужившийся до полковника и много, естественно, знавший о тайных операциях службы безопасности, решил нагреть руки на своих старых секретах. Ну, казалось бы, ладно, что сам знаешь, за то и отвечай. Но зачем же было друзей сюда припутывать? Часто ведь беседовали они друг с другом, вот здесь же, в саду, возле накрытого стола под яблоней. Так зачем же было подводить своего друга и выдавать сверхсекретную информацию, раскрытую им, Савиным, за свою собственную? Разве в Службе сидят полные дураки и не могут легко сопоставить, какой информацией владел перебежчик Латыщенко, а какую он получил от кого-то другого? Чай, сами «аналитики», и потому вычислить, кто знал о том или этом, труда не составило. И самое неприятное здесь заключалось как раз в том, что Николай Анисимович, знакомясь по службе с «откровениями» бывшего своего друга, легко узнавал собственные мысли и особенно факты, о которых Витька, сукин сын, никак не мог знать даже в силу своего служебного положения. И это был очень серьезный прокол.

Подполковник Савин прекрасно понимал, что после «откровений» перевертыша Латыщенко теперь к нему явятся коллеги, чтобы задать ряд вопросов, ответы на которые с ходу сочинить будет очень трудно. Больше того, зная, где и с кем Савин работал прежде, с кем контактировал, они возьмут в оборот документы тех лет, и вот уже новые их вопросы могут стать не просто неприятными, но и весьма опасными. Ну в том, что они перероют, в прямом смысле, весь дом, включая и московскую квартиру, он не сомневался. И поэтому некоторое количество особо ценных документов, которые кое для кого могли бы представить эффект разрыва бомбы, изъял из своего личного архива и запрятал так далеко, чтоб их не сумел бы никакой мент с собакой отыскать. Это отчасти утешало. А другие материалы, ввиду некоторой отдаленности времени, да и несущественной теперь важности событий, к которым они относились, он спокойно оставил в личном сейфе – нельзя ж так, чтоб уж совсем ничего не нашли: кто поверит!

Впрочем, он не сомневался, что в конечном счете ему удастся «отбояриться» от любых обвинений – ну отстранят, на пенсию выкинут – от такого никто не застрахован. А с тем прошлым, что имел за своей спиной Николай Анисимович, голодная смерть ему никак не грозила – любой частный сыск либо охранная контора такой «кадр» немедленно подхватит, не упустит случая.

Так что, можно сказать, особых страхов у него не было, просто могла разрушиться в одночасье привычная житейская колея, а потом надо опять думать об устройстве собственной судьбы. Ничего страшного, хотя и неприятно.

Но то, что он увидел, когда за ним приехали, – а бывшие коллеги едва ли не спецназ вызвали, вероятно полагая, что Савин может оказать ожесточенное сопротивление, – вот это вмиг повергло его в уныние. Плохо, оказывается, он знал своих коллег, слишком хорошо в принципе о них думал. Короче говоря, ошеломление было полнейшим…