Последнее чудовище - Страница 3

Ночь, дождь, плач западного ветра, прохладная и влажная мягкость травы, дрожащее небольшое пламя; печальные глаза отца, дорогое утраченное лицо матери… Приди ко мне, мама — из ночи, ветра и дождя, из леса, который они вырубили, из глубины лет и смутных воспоминаний, из царства теней и снов. Приди, возьми меня на руки и отнеси домой…

Через некоторое время им надоело, и они ушли: кто вернулся обратно, а кто побрел выше — в холмы за ягодами. Руго сидел, не шевелясь, ощущая, как по капле возвращаются силы и осознание боли.

Внутри горело и пульсировало: зазубренные стрелы проносились по нервам, в горле пересохло, и глубоко в брюхе, как дикий зверь, засел голод. А над головой в горячей дымке плыло солнце, заливая все вокруг жаром и наполняя воздух раскаленным сухим сиянием.

Глаза он открыл нескоро. Веки казались шершавыми, запорошенными песком; пейзаж вокруг колыхался, словно мозг его дрожал от жары. Руго заметил человека, наблюдавшего за ним.

Он отпрянул, закрыл лицо рукой. Но человек стоял, не двигаясь, попыхивая старой поцарапанной трубкой. На нем была поношенная одежда, на плечах — котомка.

— Круто с тобой обошлись, не так ли, старина? — спросил он. Голос его был ласковым. — Вот, держи! — долговязая фигура склонилась над сжавшимся Руго. — Тебе надо попить!

Руго поднес флягу к губам и выпил жадно, все до дна. Человек оглядел его.

— Ты не так уж изувечен, — заметил он, — только порезы и царапины. Вы, тролли, всегда были крепкими ребятами. Все же дам тебе немного аневрина.

Он выудил из кармана тюбик с желтой мазью и намазал ею раны. Боль ослабла, перешла в теплый зуд, и Руго вздохнул с облегчением.

— Вы очень добры, сэр, — сказал он неуверенно.

— Да, нет! Я и так хотел с тобой встретиться. Как теперь себя чувствуешь? Лучше?

Руго кивнул, медленно, пытаясь унять оставшуюся дрожь.

— Я в порядке, сэр, — сказал он.

— Не называй меня «сэр»! Многие умерли бы со смеху, услышав это. Однако, что с тобой приключилось?

— Я… я хотел еды, сэр простите. Я х-хотел еды. Но они — он — велел мне убираться. Потом появились собаки и дети…

— Детишки иногда бывают весьма жестокими маленькими чудовищами, это точно! Ты можешь идти, старина? Я хотел бы поискать какую-нибудь тень.

Руго поднялся на ноги. Это оказалось легче, чем он ожидал.

— Пожалуйста, не будете ли так добры, я знаю местечко, где есть деревья…

Человек тихо но образно выругался.

— Так вот, что они натворили! Мало того, что они уничтожили целый народ, так нужно было еще и последнего оставшегося лишить мужества и воли! Послушай, ты! Я — Мануэль Джонс, и я ставлю условие: или же ты говоришь со мной, как один свободный бродяга с другим, или же не говоришь вовсе. Теперь пойдем, поищем твои деревья!

Они пошли вверх по тропе молча (если не считать того, что человек насвистывал под нос непристойную песенку), пересекли ручей и вошли в заросли. И когда Руго улегся в тени, испещренной пятнами света, ему показалось, что он заново родился. Руго вздохнул, дал телу расслабиться, приник к земле, черпая ее древнюю силу.

Человек разжег костер, открыл несколько банок из своей котомки и вывалил их содержимое в котелок. Руго голодным взглядом следил за ним, стыдясь и злясь на себя за урчание в желудке. Мануэль Джонс присел на корточки под деревом, сдвинул шляпу на затылок и заново зажег трубку.

Голубые глаза на обветренном лице смотрели на Руго спокойно, без ненависти и страха.

— Я ждал встречи с тобой, — сказал Мануэль. — Я хотел увидеться с последним из племени, которое смогло построить Храм Отейи.

— Что это такое? — спросил Руго.

— Ты не знаешь?

— Нет, сэр, то есть, извините, мистер Джонс…

— Мануэль. А может, ты забыл?

— Нет, я родился, когда Чужаки охотились за последними из нас… Мануэль. Мы всегда спасались бегством. Мне было очень мало лет, когда убили мою мать. Я встретил последнего ганнура — так звался наш род — когда мне было около двадцати. С тех пор прошло уже почти двести лет. И теперь я — последний.

— Боже! — прошептал Мануэль. — Боже, ну что мы за племя — вырвавшиеся на свободу черти!

— Вы были сильнее, — сказал Руго. — В любом случае, это дело далекого прошлого. Те, кто это сделал, мертвы. Некоторые люди хорошо относились ко мне. Один из них спас мне жизнь: убедил других оставить меня в живых. И некоторые из них были ко мне добры.

— Я бы сказал, странная доброта, — пожал плечами Мануэль. — Но, как ты сказал, Руго, это дело прошлое.

Он глубоко затянулся трубкой:

— И все же у вас была великая цивилизация. Не технократичная, как наша, не гуманоидная и не доступная во многом человеческому пониманию, но в ней было свое величие. О, мы свершили кровавое преступление, уничтожив вас, и нам когда-нибудь придется ответить за это.

— Я стар, — сказал Руго. — Я слишком стар для ненависти.

— Но недостаточно стар для одиночества, а? — криво усмехнулся Мануэль. Он замолчал, выпуская в сияющий воздух голубые кольца дыма.

Затем он продолжал задумчиво:

— Конечно, людей можно понять. Они были бедны, обездолены на нашей страдающей от истощения планете; сорок лет несли они сквозь пространство свои надежды, отдавая жизнь кораблям, чтобы дети их смогли долететь — и тут ваш совет запретил им это. Они просто не могли вернуться, а человек никогда не был особенно разборчив в средствах, когда его вела нужда. Люди чувствовали себя одинокими и напуганными, а ваш громадный, ужасный облик только усугубил дело. Поэтому они и дрались. Но им не следовало этого делать так тщательно, ибо все превращалось в чистейшей воды жестокость.

— Не имеет значения, — сказал Руго. — Это было давно.

Потом они сидели молча, укрытые тенью от белого пламени солнца, пока не поспела еда.

— А-а! — Мануэль с нежностью потянулся за своими кухонными принадлежностями. — Это не так уж здорово: фасоль с какой-то дрянью, да и лишней тарелки нет. Бери прямо из котелка, не возражаешь?

— Я-я… Мне не нужно, — пробормотал Руго, вдруг снова застыдившись.

— Черта-с-два не нужно! Ешь, старина, хватит на всех!

Запах пищи наполнил ноздри Руго; он почувствовал, как закричал желудок. А Чужак, похоже, не шутил. Руго медленно погрузил руки в посудину, вытащил их уже с пищей и принялся есть в нескладной манере, свойственной его народу.

Потом они вновь улеглись, растянувшись, отдуваясь, овеваемые легким ветерком.

Учитывая размеры Руго, еды было маловато. Но опустошив котелок, он чувствовал себя более сытым, чем когда-либо на своей памяти.

— Боюсь, мы съели все твои припасы, — сказал он неуклюже.

— Наплевать, — зевнул Мануэль. — Меня все равно уже тошнит от фасоли. Вечером думаю стащить цыпленка.

— Ты не из этих мест, — сказал Руго. Что-то оттаивало в нем. Сейчас рядом с ним был некто, кому, похоже, не нужно было ничего, кроме дружбы. Можно вот так, просто, лежать рядом с ним в тени и смотреть, как одинокий обрывок облака плывет по горячему небу, и расслабить каждый нерв, каждый мускул. Чувствовать полноту в желудке, развалиться на траве, перебрасываться пустыми словами — и это все, больше ничего не нужно…

— Ты необычный бродяга, — добавил он задумчиво.

— Может быть, — сказал Мануэль. — Я преподавал в школе, очень давно, в Китпорте. Вляпался в одну историю и пришлось тронуться в путь. И так мне это понравилось, что с тех пор я так нигде и не осел. Бродяжничаю, охочусь, иду в любое место, которое мне кажется интересным — мир велик: того, что в нем есть, хватит на всю жизнь. Я хочу узнать эту планету, Нью-Терру, Руго. Я не собираюсь писать книгу, или какую-нибудь другую чушь. Я просто хочу ее узнать.

Он приподнялся на локте.

— Поэтому я и пришел повидаться с тобой, — сказал он. — ты часть древнего мира, последняя его часть, не считая пустых развалин и нескольких рваных страниц в музеях. Но я убежден, что твой народ всегда будет незримо присутствовать в нас. Потому что сколько бы человек здесь не жил, что-то ваше проникает в него.