Пощады не будет никому - Страница 2
Обычно убивают те, кому смерть принесет ощутимую выгоду. Но самое интересное, что смерть Савелия Мерзлова никому не принесла выгоды и никому не могла принести. С его смертью ушли в песок многие контакты в темных нелегальных сделках, а вместе с контактами, о которых знал только Савелий, ушли и деньги. Если бы его тело не обнаружили, если бы оно не всплыло и не прибилось к берегу, то тогда, скорее всего, сидящие за столом пребывали бы в уверенности, что Савелий Мерзлов убежал — находится сейчас где-нибудь за границей, носит в кармане паспорт с чужим именем и преспокойно тратит их деньги. Но этого не произошло. Можно было строить самые невероятные догадки, но ни одна из них не вела к истине. Слишком уж мало имелось достоверных фактов, вернее, их не было вообще.
Да, вечером Савелий Мерзлов приехал к своей любовнице. В доме случился пожар. Мерзлов решил покинуть квартиру, так поступили жильцы почти всего Дома. Его видели возле дома, видели, как он садился в машину. Единственное, что знали об этой злополучной машине, — иномарка, но ни ее цвета, ни ее номера в сутолоке, в панике никто даже не заметил. Куда уехал Савелий Мерзлов, какого черта оказался ночью на мосту через Волгу и был ли он вообще на мосту? Как он оказался в реке и почему не воспользовался своей машиной, ведь телефон был с ним?
Вопросов набралось намного больше, чем ответов. Одним из самых животрепещущих оставался вопрос о том, куда подевался портфель Мерзлова, с которым он почти никогда не расставался, который он держал возле кровати, когда лез под одеяло к своей любовнице. Может, портфель утонул в речном иле вместе с телефоном и бумагами? Это было бы благом для всех собравшихся в ресторане, тогда можно чувствовать себя спокойно.
Но, с другой стороны, если бы портфель попал в чьи-то посторонние руки, то это было бы несложно вычислить. Слишком уж важные документы находились в портфеле, при помощи которых можно было шантажировать большую часть собравшихся за столом. А собравшиеся являлись предпринимателями далеко не средней руки — банкиры, бизнесмены, владельцы контрольных пакетов акционированных предприятий. Но пока документы не всплывали ни в прямом, ни в переносном смысле. И из этого можно было сделать вывод, — во всяком случае, хотелось сделать: документы исчезли бесследно и уже не всплывут.
Говорили мало, даже дежурных фраз о покойном почти не звучало. Да и кто мог сказать что-нибудь хорошее о Мерзлове? Язык не поворачивался, он был таким же мерзавцем, как и все, присутствовавшие на этом скорбном мероприятии, а может, в чем-то и превосходил собравшихся. Говорили недомолвками:
«…да, был, да знал, много знал, но за это не всегда убивают…»
«…есть же те, кто знает куда больше, и так они ходят…»
«…самоубийство? Бросьте, какое самоубийство, все мы знали Савелия…»
Постепенно все напивались. День был субботний, и завтра работать никто из присутствующих не собирался. У всех имелись шоферы, машины, охрана, так что о доставке домой никто из присутствующих не беспокоился. Как ни пытались отвлечься собравшиеся, это им не удавалось, словно бы труп Мерзлова лежал прямо на столе, на всеобщее обозрение, напоминая каждому, что может случиться с ним самим.
Бирюковский потряс головой, и ему показалось, что его мозг превратился в основательно застывший студень. Но голова понемногу перестала болеть, возможно, это подействовали таблетки, и он почувствовал себя немного лучше, лишь соображать еще не мог — только вспоминать. С трудом поднялся, ощутив босыми ступнями толстый ворс ковра. Он сделал такое движение, будто бы вытирал ноги, придя с грязной улицы в квартиру.
Этот нехитрый массаж немного разогнал кровь в теле, но до головы она еще не дошла.
Бирюковский подошел и выглянул в окно. Знакомый пейзаж показался ему каким-то фантастическим, словно бы кто-то, пока он спал, подменил в нем несколько деталей и словно бы эти детали пришли в пейзаж из его кошмарного сна. А вот какие именно, он сообразить не мог. Огромное водохранилище, другой берег которого утопал в предрассветных сумерках, серый снег, черно-рыжие, словно скрученные из ржавой колючей проволоки деревья, маленькие домики, разбросанные там и сям среди грязного снега, — все это производило гнетущее впечатление. Но и тусклый желтоватый свет торшера, горевший в комнате, тоже не радовал душу, не было в нем уюта, тепла.
Лев Данилович поежился, подумал, что в комнате страшно холодно. Он приблизился к камину, взял в руки кочергу и принялся ворошить еще поблескивающие красным, почти до конца прогоревшие уголья.
Охранники молчали, ожидая, что же им прикажет хозяин. А тот и сам не мог принять решение. С одной стороны, ему хотелось побыть одному, но в то же время он понимал, что, лишь только останется в одиночестве, ему захочется иметь рядом хоть одну живую душу.
«И неважно, кто это — кот, собака, охранник или женщина».
Он все-таки махнул рукой, показывая, чтобы охранники ушли, справедливо рассудив, что не стоит показываться им на глаза в таком неприглядном виде, уважения к нему это не прибавит, хотя охранники видели его во всяких ситуациях.
— Привести себя в порядок, привести себя в порядок, — несколько раз повторил Бирюковский, убеждая себя в очевидном.
«Таблетки — ерунда, только симптомы снимают, а причину болезни не лечат, главное, чтобы отрава вышла из организма. Горячий душ, потом холодный, крепкий чай, прогулка на свежем воздухе.., пусть с потом выйдет вся отрава, и тогда я смогу соображать, тогда мир перестанет казаться таким мрачным и серым». — Но даже двигаться не хотелось. Бирюковскому приходилось заставлять себя переставлять ноги, думать о каждом шаге. И хотя душевая комната находилась прямо за дверью спальни, дорога туда показалась ему очень длинной.
Когда он отдернул шторку душа, то в голову ему пришла абсолютно крамольная для христианина, каковым считал себя банкир Бирюковский, мысль:
«Наверное, так же Христос брел на Голгофу, волоча тяжеленный крест».
Вода, отрегулированная неверной рукой, тут же обожгла кожу, но Бирюковский терпел до последнего, глядя на то, как розовеет, краснеет его жирное, обрюзгшее тело.
В большое зеркало, укрепленное на противоположной от душевой кабинки стене, он старался не смотреть. Уже лет десять, как Бирюковский в зеркале разглядывал лишь свое лицо и пальцы, украшенные перстнями.
«Нужно же что-то делать!» — каждый раз отводя взгляд в сторону и ощупывая свой живот со слоновыми складками, думал он, обещая себе, что завтра же, а то и сегодня вечером спустится в зал на первом этаже, где полно всевозможных тренажеров, к которым его руки не прикасались месяцами.
Единственное, чем он занимался более или менее регулярно, так это гонял шары на бильярде. Он мог играть в одиночестве и в компании, на деньги и просто так. Он мог, навалясь животом на борт бильярда, по четверти часа прилаживаться, нацеливаться, подводя кончик кия, натертый голубоватым мелом, к шару, выточенному из слоновой кости, размышляя, как бы получше нанести удар, в уме прикидывая будущую траекторию. И каждый раз ему казалось, что шар пойдет именно так, как он предвидит. Но следовал удар — и надежды, как правило, оправдывались не полностью. Он забивал шар в лузу, но не тот, на который рассчитывал, надеялся на два, а получался один.
Ванная комната наполнилась паром, похожим на предрассветный туман, и Бирюковский уже не мог разглядеть пальцев на вытянутой руке, не мог разглядеть, как сияет в перстне его любимый, четырнадцати каратов, бриллиант — предмет зависти многих его партнеров и соперников. Бирюковский поднес перстень к глазам, смахнул с камня капли воды, затем лизнул языком теплый камень. Тот вспыхнул всеми своими гранями, и это вызвало улыбку Льва Даниловича.
«Ишь ты, — подумал он, — самый обыкновенный углерод, можно сказать, уголь, графит, который копейки не стоит, а отлежался под землей, в недрах, огранили его, и сияет, меня радует. Нет, не копейки он стоит».
Сумму, которую заплатил Бирюковский за алмаз, он боялся произнести даже в мыслях, потому что перстень с этим камнем стоил раз в десять больше, чем он уплатил государству налогов за всю жизнь и даже собирался заплатить. Немногие люди даже в мире, не то что в Москве, могли похвалиться подобным камнем.