Портреты Пером (СИ) - Страница 693

– Разумно. Логично. – Он залпом допил остатки вина и убрал бокал за ножку стола. Улыбнулся самым краешком губ. – И, кажется, не действует.

– Совершенно. Я поеду с тобой.

Едва заметно кивает и ерошит его волосы. От этого простого движения внутри что-то переворачивается, ухает, и Джим уже тянется за прикосновением, когда Арсений быстро убирает руку.

– А у тебя здесь отвратительно маленький ковёр, – заявляет, кивая на край пушистого белого коврика, – знаешь? Когда ты его покупал, явно не думал о чувствах дивана. Половиной ножек бедолага на холодном полу. Он потому и не разобрался, я тебе говорю.

– Мой ковёр не предназначен для того, чтобы на нём спали.

Джим чуть отстраняется, улыбаясь уголками губ. Арсений молодец. А вот его чуть не сорвало. До сих пор сбивается дыхание и обносит голову.

– А диван не разбирается, потому что у него старые петли.

Арсений посмотрел в темноту комнаты – до туда свет настольной лампы не доставал, и по углам затаилась тьма, в которой тонули стеллажи с книгами и журналами.

– А если воспринимать ковёр островом, а то, что за ним как бы тонет? – сказал задумчиво.

– А диван? – Подначить мягко. – Он тонет или цепляется ножками?

– А он как фура, которая ехала по узкой горной дороге, и вдруг... – Провёл рукой сверху вниз, – обвал. И она на краю пропасти. Балансирует. – Арсений кивнул, будто соглашаясь с собственной мыслью. В тёмных глазах отражался причудливо свет лампы. – Давай не наступать за край ковра.

– Не падать в пропасть? Не тонуть?

Я люблю тебя

В голове стучит набатом. Настойчиво. Громко.

Я скучал

Куда угодно, меня здесь ничего не держит

– А что, выходит, весь мир уже утонул? Кроме нас, ковра и дивана?

– Да, утонул, – соглашается он легко и так естественно, будто всем эту истину вдалбливают в школе, а Джим прогулял нужный урок. – Или его никогда не было. Есть только ковёр и… – тянет со стола лампу на пол. Так света от неё меньше, он тонет где-то в ворсе прямо под плафоном. Теперь и Арсений – силуэтом. – Есть маленькое солнце, дающее тепло и свет. Есть остров ковра. И есть тьма за пределами. Первозданный хаос, воды великого вселенского океана, что угодно.

– Тогда…

Джим встаёт на колени, задевая коленом горячую (не остыла до сих пор?) кружку, толкает диван. А тот, жалобно скрипя, тает в первозданной темноте хаоса. Тонет. Погружается.

– Всё, – когда руки уже не ощущают диванных подушек, Джим садится обратно. Его наполняет какое-то странное удовлетворение. – Больше нет дивана. Ты, я, ковёр, и кружка чая.

– А кто тогда мы? – спрашивает Арсений негромко и серьёзно. – Случайное порождение творца, его дизайнерский косяк в первый день созидания? Осколки его случайной мысли о будущем нового мира?

– Мы… случайное соединение молекул, образовавшееся в хаосе. Если воспринимать хаос как бесчисленное множество вероятностей – то почему нет? Создались два человека с воспоминаниями о несуществующем мире, несуществующем прошлом…

Опереться руками о ковёр. Теперь Джим стоит на четвереньках, развёрнутый вполоборота к Арсению. И смотрит на него – лохматого, спокойного, теряющегося светловолосой макушкой во тьме хаоса, который сверху.

– Молекулы, которые уловили кусок его мыслей о будущем мире, о чьих-то жизнях... Эти люди могут быть, а может, он так никогда и не создаст их. Мира нет, нас нет, памяти нет. Есть только ковёр.

Арсений смотрит неотрывно, не моргая, и взгляд этот тёмный и глубокий. В него хочется провалиться, чтобы уже не выплыть.

– Нет ни нас, ни людей, которых мы помним. – Джим двигается к нему, ближе, не отпуская тёмного взгляда. – Нет смысла думать и ориентироваться на них. Есть мы и этот миг. А в следующий…

Он близко. Джим видит, что в его глазах нет бликов. Чувствует, как щекочут лоб его наэлектризовавшиеся волосы.

– Нас может и не стать.

Арсений усмехается. Усмешка в темноте шелестом.

– Может.

Кладёт горячую ладонь на его затылок, наклоняя к себе. Слышно, как сбивается ритм дыхания, лишний вдох, глубже и судорожней, и Джим угадывает скорее, не видит – закрыл глаза.

И Джим целует его.

Когда Джим открывает глаза, в них ударяет белизной потолка. Стоит чуть повернуть голову, зажмурившись, как под ней слегка скрипит диванная подушка.

Я не видел снов о тебе

С тех пор, как

Тоска. От этих мыслей веет ей – глухой, беспросветной. Она заполняет собой, душит, давит на грудь тяжёлым комом, сворачивается внутри. Три года назад закончилась эта десятилетняя история: Перо вернулся из прошлого, не реагирующий ни на что из внешних раздражителей. Фолл увёз его к себе, в маленький особняк. А Джиму, последовавшему за ними через полчаса (осматривал Райана, курил на крыльце) по телефону сообщил, что Арсений заснул.

И не проснулся больше.

После похорон Джим сосредоточился на работе. Раз в пару месяцев встречался с Фоллом. Иногда в гости забегал брат. Готовил и тормошил старшего. Старался. Время медленно просыпалось сквозь пальцы, как мокрый песок, неряшливыми ошмётками, серыми, пресными и бесформенными.

Но снов об Арсении Джим не видел. Жил по инерции. Лечил людей. Переходил дорогу на зелёный.

Ты во сне был живым

Ты улыбался

Я прикасался к тебе

Спустить ноги на ковёр – диван стоит вплотную к нему, его никто не отодвигал.

Они не целовались на ковре, переплетаясь пальцами. Джим не путался в складках белого халата. Не прихватывал зубами кожу на загорелом плече.

Тоска накинулась на сердце оголодавшим зверем. Будто спала три года. Кома. Летаргический сон. Зимняя спячка, когда проснувшееся животное втрое более злое и голодное. Вот – вгрызается в бедную мышцу, распирает собой лёгкие.

Ты умер

Три года назад

А я вижу мокрые сны как подросток

Джим горбится, обхватывая себя руками.

Джек ввалился в гулкую квартиру брата, скинул ботинки у порога. Чертыхнулся, пакеты с продуктами сгрузил на тумбочку.

– Старший, ты там живой ещё?

Вроде и шутка, а вроде и нет. После того, как Перо... ушёл, Джим, кажется, решил похоронить себя заживо, и после каждого такого вопроса Джек боялся услышать в ответ тишину.

– Я определённо… жив, – доносится из кухни как-то… спокойно. А ещё оттуда пахнет кофе.

– Ну хорошо, а то боялся, что в среду пришлось бы покупать обувь для похорон... Чертова весна! – Джек прошлёпал с пакетами на кухню, отпихнул старшего от раковины, вымыть руки. – Видел? – кивком на окно, – льёт и льёт. Предлагаю май в “смывай” переименовать.

Джим смотрит на него, слегка хмурится, отходит к турке. Кофе в ней еле начал пениться.

– Я не просто видел, я даже выходил на улицу. – Проговаривает негромко, помешивая напиток. – Купил спаржу. Промочил ботинки. Теперь думаю, окупает ли польза от моего выхода проблемы из-за промоченной обуви.

Джек, вытиравший руки полотенцем, медленно отложил полотенце и сел на стул. Хорошо ещё – в голове промелькнуло – с очков на линзы перешёл, а то сейчас от степени эмоционального потрясения очки бы с носа съехали.

– Джим, с тобой... чтобы ты вышел сам – за продуктами... Ну, офигеть теперь. Поздравляю, и... а-а-а, кофе мешай, зараза! Убежит щас!

– Он не убежит.

Джим плавно приподнимает турку за ручку, продолжая помешивать на весу. Исходящая белой пеной поверхность затихает, успокаивается.

– Я прочитал в интернете, как его правильно варить. – Вещает, переставляя турку на неразогретую конфорку. Отключает первую. – Но у меня не выходит.

– Правильно, потому что кое-кто от природы кофейный рукожоп, – Джек поднимается, берёт из банки деревянную ложку (специально для себя принёс сюда, чтобы варить нормальный кофе), склоняется над туркой. Качает головой: поздно.

– Ну так и есть, переварил. Ещё и железом мешать вздумал. Любую еду надо помешивать деревянными приборами, Нортон на тебя снизойди! – Джек возвращает свою ложку на место, поворачивается к старшему. – И ты на вопрос не ответил. Что случилось вдруг? Я тебя три года не мог из оцепенения вытащить, а тут ты сам из него выпрыгнул, теряя штаны.