Портреты Пером (СИ) - Страница 689

– Этим утром? Обо мне, конечно же.

Он сел ближе. К чаю не притронулся, отставил кружку на пол. Обнял её, и в этом было напоминание и о минувшей ночи, и о будущем целом дне отдыха. До следующего утра.

– Почти угадал. – Софи прижалась головой к его плечу, разглядывая стоящую на подоконнике стеклянную вазу с яблоневыми ветками. На пол упало несколько бледно-розовых лепестков. – Я думаю, что хочу тебя рисовать даже больше, чем раньше. Не слишком ли много наглости – занимать столько места в моей голове, мистер Самойлов?

– А по мне в самый раз. – Голос тёплый. Его пальцы мягко перебирали её волосы. – Не забывайте, леди, что имеете дело с наглым и вероломным русским.

– Но я серьёзно. О картине. Той, что в особняке. Не получается забыть или перестать думать. Она совершенна в цвете, динамике, воплощении идеи… Для меня.

– Ты хорошая художница.

Софи слегка поджала губы.

– Знаю. Это скорей хобби… или суть моего взаимодействия с миром. Не искусство.

– Мне кажется, я полюбил тебя за возможность разговаривать с тобой откровенно. Для женщины – редчайшее качество, воспринимать адекватно правду. Или в целом… для человечества.

Софи отпивает чай и возвращает кружку на поднос.

– А я тебя за что, не напомнишь? – спросила с иронией, возвращаясь под его бок. – За хамство, наверное. Ах, или подожди… за то, что в доме с твоим появлением повсюду стали валяться хлебные крошки…Это так необычно, так… свежо. Точно.

Арсений тепло хмыкает.

– Попрошу, это были всё-таки крошки от пиццы.

– О боже, как я могла так ошибиться.

За окном пошёл дождь: вот ещё не было – и зашуршал, по листьям, по черепице… Тёплые пальцы в касаниях к волосам, за ухом, на шее… объятия. Ближе – к тёплому боку Арсения, ощущая запах – солнца, асфальта и свежего – шампуня от сырых ещё волос.

– Что о картине? – напомнил тихо. Софи вернулась в реальность. Едва не уснула, согревшись и под шум дождя.

– Я думаю… – глубоко вдохнула, утыкаясь носом в воротник его халата, – только образы, если интересно, в папке там… на столе в мастерской. Наброски. Хочу понять, кто он был – адский художник. Джон хорошо рассказывает, но то, что я видела – твои рисунки, фотографии, картина, его слова – не обрело для меня цветовой цельности. Оно внутри, здесь, – она коснулась груди, – но… не могу найти выражения. Не могу увидеть цвет. И так уже третий год. Потому можно сказать, что я неотрывно думаю и о тебе тоже…

Взгляд снова остановился на ветках. Цветение в вазе. Что с ними будет, когда завтра утром они уедут? Выбросит приезжая прислуга, когда будет убирать дом. Живые ещё ветки, цветы, листья и бутоны. Нераскрывшиеся, тонкие, нежные лепестки. Хранящие густой розовый цвет, которому не суждено будет выплеснуться в нежный оттенок себя самого в раскрытом цветке.

Но когда в следующий раз они сюда приедут? Ветки бы умерли, стоя на подоконнике в вазе. Затхлая вода и сладковатый запах гнили. Бурая слизь на основаниях веток, погружённых в воду.

Ощущать смерть лепестков было грустно.

– Посмотрим потом, после завтрака, – Арсений, кажется, тоже смотрит на ветки. – Жаль только, что я не увижу готовую картину.

Софи резко обернулась.

– Уезжаешь? Но я неизвестно когда закончу, даже не знаю, когда начну…

– Надолго. Хочу посмотреть мир. Может быть, навещу Джима и уговорю его ехать со мной.

– А…

Софи выбирается из его объятий и из тапок. Подходит к окну. Здесь сквозняк холоднее, и она ёжится, обхватывая себя руками. Тонкая ткань сорочки вряд ли спасёт от сквозняка.

– Файрвуд, – договаривает, опуская взгляд. Груди касается гроздью цветов одна из веток в вазе. Обоняние улавливает тонкий яблоневый аромат.

– Может, он решит остаться в Лондоне. Я люблю путешествовать в компании, ты же знаешь, но если Джим не согласится, придётся одному. Фотографу лучше не засиживаться на одном месте.

Софи слышит только голос, ни шуршания одеяла, ничего. А оборачиваться не хочется. Она растягивает губы в привычной светской полуулыбке – может, для своего отражения в стекле.

– Хорошая идея. Присылай мне фотографии иногда. Айрон любит их разглядывать, особенно с животными, да и Кэт… – Имена детей, произнесённые вслух, странным образом отрезвили. Софи аккуратно закрыла окно, чтобы не прищемить рамой тюль и не задеть вазу. – А я, пожалуй, съезжу в особняк ещё раз. Взгляну на картину перед началом работы над этюдами. Живое впечатление от рассказов Фолла не получишь.

Тихо – шаги, и её заключают в тёплые объятия. Арсений целует в ухо, обнимает крепче, прислоняется щекой к волосам. Это безумно ощутимо. Как и его тепло, и желание остаться.

– Я всё равно буду скучать по тебе, девочка. Знаешь, если бы можно было забрать с собой образ полный, не только картинку…

– Провожать не буду, миссис Фолл, – Райан Форс вручил ей фонарик и резким жестом указал на лестницу. – Предупредите, когда будете уходить.

Софи не стала с ним препираться. Живя тут и лишь изредка выезжая по заданиям её мужа вместе с Нортоном, смотритель особняка становился всё нелюдимей и резче. Ей не хотелось лишний раз говорить с этим человеком. С ней он соблюдал формальную вежливость, как Софи подозревала, только потому, что Джон попросил не грубить.

Она поднимается на третий этаж, привычно минует приоткрытую дверь библиотеки, подходит к другой: тяжёлой, чёрной, врезанной в стену. Набирает десятизначный код на панели. Замок тихо пищит, мигает зелёная лампочка разблокировки, дверь – на автоматике – открывается сама. Софи снимает с головы шёлковый платок, оставляя в руках, проходит внутрь. Стук каблуков отдаётся глухим эхом над самым полом, будто не в силах подняться из пыли. Этот звук напоминает птицу со сломанными крыльями. Птиц. Каждый её шаг по полу среди умирающих птиц-звуков. Софи включает один за другим тумблеры на стене сбоку; устроенная Джоном сложная система освещения оживает, наполняя комнату с задёрнутыми шторами слабым, но достаточным светом.

Есть произведения искусства, к восприятию которых нужно готовить сознание; и эти ритуалы – включения света, разведения штор на зеркале – заменяют такую подготовку.

Если вообще можно быть готовым к этой картине.

Раздвинув шторы на зеркале и тут же отвернувшись, Софи проходит в середину залы. Как много раз до этого. Джон, насколько ей было известно, делал так же.

Поворачивается лицом к зеркалу. Выдыхает и открывает глаза.

Эта картина не из тех, которые можно разглядывать непосредственно. На стене лишь её прообраз и слепок; она сама – в зеркале.

Зеркало чистое, без единого пятнышка – Джон следит за этим. От пола до потолка зеркальная стена расширяет зал, уходящий в тёмную бесконечность полотна напротив.

Кукловод и Арсений изобразили фигуры с их Зеркалами стоящими в той же комнате, иллюзорно с помощью перспективы сделав так, чтобы зала продолжалась в их картине и терялась во тьме.

Шестнадцать, исключая Арсения – Софи помнит их по именам из рассказа Фолла.

Эрика – сумасшедшая кудрявая художница – схватилась за альбом и силится тут же зарисовать увиденного в зеркале демона. Взгляд безумный и неземной, вся поза выражает болезненное нетерпение, вытянутость вперёд, желание разглядеть мельчайшие детали. Погибла в особняке одной из первых.

Алиса Грин, настоящая мать Кэт, сжалась в комок на полу, с пустой обречённостью глядя в отражение Охотницы. У неё изрезаны запястья. Арсений не жалел её образ – разорванные царапины, явно от ногтей, швы черными нитями. Умерла в больнице через два месяца после родов.

Мэтт Стабле, «подставной Кукловод», на которого марионетки спихнули перед полицией всю вину, отпрянул подальше от зеркала, прямо в объятия своему демону; он больше похож на животное, чем на человека, с перекосившимся от смертельного страха лицом.

Форс смотрел с презрением – в сторону. Не желал ни за спину, на демона, ни на его отражение вместе со своим.

Кэтлин, девушка, не дожившая до выхода. Её Арсений пощадил; она дремала в кресле, со сползшим пледом, склонив голову набок, и своего демона не видела. Образ даже светлый.