Портки - Страница 3

Леон (вздыхает). Увы! Я был влюблён по уши! Если б ты увидел её теперь, то, конечно, засмеялся бы. Однако что поделаешь, малыш, прошлое! Я возился с ней все вечера напролёт, ты же знаешь, что это значит?

Тото. Короче! Цифры мне не нужны, они всегда врут.

Леон (мечтательно). И, тем не менее, какое славное было время! Теперь я могу в этом признаться, мой мальчик…

Тото (твёрдо). Нет, папа, ты не можешь мне ни в чём признаваться. И падение твоих показателей меня совершенно не интересует. Короче?

Леон. Короче, возвращаюсь я как-то домой из театра, утомлённый…

Тото. Театр — это опасно… можно войти в роль.

Леон (с плутовским видом). Нет, я предпринял все предосторожности. Было жарко, твоя мать спала на животе. Тогда она была ещё весьма аппетитна. Я был, дорогой мой, без сил… и даже не предполагал, что ещё способен на что бы то ни было. Однако, дорогой мой, однако!

Тото (бледный, безжалостно кричит, хватая отца за грудки). Однако я отказываюсь быть зачатым таким омерзительным образом, подлец!

Леон (гнусно смеясь). Что ты хочешь, мой мальчик, я поставил себя в ситуацию, предполагаемую наукой, я был без сил! Таким именно образом ты и родился — вопреки законам генетики.

Тото (вне себя, тряся отца). Развалина! Старпёр сраный! Выкладывай свои академические, со скрипом! (Он набрасывается на отца.) Пальцы на ногах расставлять бессмысленно — не удержишь! Ты так и остался слабаком, тряпка несчастная! К тому же ты дашь мне немедленно десять тысяч, у меня ни гроша!

Леон (стараясь сохранить достоинство). Невозможно! У меня руки связаны.

Тото. Вот именно. Я знаю, где ты бабки прячешь, жила консервативная, грязный фашист! Прошу покорно. Я возьму двадцать и оставлю тебе бумажку, чтобы ты покуражился, когда мама тебя отвяжет… если она тебя отвяжет! Вот видишь, не такой уж я и плохой, как рассказывают!

Леон (глядя на сына, который надел его лаковые туфли и положил в карман деньги, говорит с болью и слезами в голосе). Ты меня не любишь… малыш?

Тото (холодно глядя на него). Интересно, что ты чувствуешь, когда это говоришь?

Больше не взглянув на отца, Тото выходит. Оставшись один, Леон вздыхает.

Леон. Неизбежно, моя вина! Я не достаточно им занимался. Я должен был послужить ему примером. Но, каким примером? (Он опять зовёт, как котят.) Кс-кс-кс… кс-кс-кс… кс-кс-кс! Идите, мои зубастенькие! Идите мои угрызения! Вам есть, что погрызть! Не все сразу, обжоры эдакие, всем хватит! (Болезненно размышляет некоторое время, потом искренне, с рассудительностью.) И, тем не менее, в глубине души я был носителем нравственности! Достаточно почитать, что я написал. Перечитайте «Фигаро», мою хронику… откупорьте, наконец, шампанского бутылку. Я пачками получаю письма… из бретонской глубинки, Конталя, люди мне пишут толпами… «Продолжайте, м'сье! Вы ведёте праведную борьбу! Нужно, чтобы Франция осталась чистой… чтобы Франция осталась Францией!» Порнография, меркантильность, понимаешь, американизм и мрачное падение в пропасть… кто всегда с этим боролся? Одна даже написала… «Продолжайте, сударь, ваше перо разит, как копьё… станьте нашим Эс-Вэ Георгием, попирающим дракона!» Я всегда защищал семью, вот именно, интеграл морали, долг! В каждой строке (десять франков за строчку!), не опасаясь ударов! Имел неприятности с Министерством Абортов, которое выставило мою хронику травмирующей кандидаток на прерывание беременности. Правительство оказало давление на «Фигаро», требуя, чтобы моя компания прекратилась, ибо она пошатнула общественную мораль. Именно это мне, видимо, и стоило Нобелевской премии! (Восклицает.) Впрочем, я отказался бы от неё, как Сартр, но по противоположным причинам! Во всяком случае, если б и принял чек, то ни в коем случае не поехал бы лично в Стокгольм для его получения, отправил бы туда моего издателя. Мало кто из литераторов может так высоко нести голову, чьё прошлое было таким незапятнанным, как моё. Я был героем Сопротивления. Во время оккупации я работал под псевдонимом! Какие же претензии ко мне предъявляются? (Гордо кричит в пустой комнате.) Я требую, чтобы мне ответили! (По понятным причинам никто не отвечает; он усмехается.) Ваше молчание вопиет! Это признание! (Он улыбается с презрением.) Переспал с горничной? Вот моя социальная позиция! Если бы я был любовником какой-нибудь артистки, как все остальные, не сказали бы ничего. Нашли бы такое поведение вполне столичным.

Однако приблизиться к народу, и иначе, чем словом — ух-ля! Не правда ли? Ух-ля! (Ядовито.) Я пишу для консервативной газеты, но в глубине души я человек, скорее, левого толка. Именно это обстоятельство левые мне и не могут простить! Нет больших реакционеров, чем все эти левые!

Входит новая горничная, с блокнотом и ручкой, бойкая деревенская девка, которую можно назвать смазливой.

Новая горничная. Я новая прислуга. Пришла отвязать вам руку, чтобы вы смогли написать вашу статью.

Леон (всё ещё в порыве негодования). Спасибо, дитя моё. Они увидят, из чего я сделан! Всё, как на духу, выскажу!

Новая горничная (отвязывает ему правую руку и протягивает ручку). Вот. Я вам и колпачок отвинчу…

Леон (вдруг смотрит на неё и восклицает от радости). Какое прелестное выражение! Нет, сударыня, свинчивать преждевременно. (Он неловко трясёт затёкшей рукой.) Не знаю, смогу ли я писать сразу. Рука затекла, понятное дело. Не могли бы вы отвязать мне и левую, чтобы я смог потереть ей правую руку?

Новая горничная (твёрдо). Нет. Это запрещено. Мадам приказала отвязать только одну руку.

Леон. Тогда вы, может быть, потрёте её сами, я решительно не в состоянии держать ручку в руке.

Новая горничная (потирая ему руку). С удовольствием. Так?

Леон. Благодарю вас, дитя моё. У вас есть сердце. Такое сейчас встречается крайне редко. Эмансипация отворила женщине дорогу к чувственным проявлениям, но, кажется, затворила её с другой стороны. (Она крепко трёт ему руку, он гримасничает.) Ай! Нужно, чтобы кровь возвратилась, и всё. Лучше просто её подержите, так будет нежнее.

Новая горничная. У меня самой руки ледяные. Я только что шерстяные вещи стирала, а мадам приказывала сделать это в холодной воде.

Леон. И, тем не менее, мне необходимо разогреть руку, иначе я не смогу. На мой труд все живут в этом доме. Нет статьи, и обеда не будет. Они прекрасно знают об этом, стервы, поэтому и отвязывают мне каждое утро орудие труда!

Новая горничная. Что же вы такое наделали, чтобы вас приговорили к столбу?

Леон (пожимая плечами). Ничего. Ровно ничего, чепуху какую-то. Знаете, чем величавей эпоха, тем мелочней суд. Чуть только от линии отклонился, тут же и получил по рукам! У вас, и, правда, дитя моё, руки ледяные! Зато, видимо, сердечко горячее… (С невинным видом.) Между ног-то, конечно, и просить не стоит, но, может, положите её себе под руку? Подмышка — самое тёплое место на теле. В том случае, когда центральную температуру мерить нельзя, градусник подмышку кладут.

Новая горничная (ласково кладя руку академика себе подмышку). С удовольствием, если вам от этого лучше будет. Так?

Леон. Да-да, вот так!

Короткое молчания наводит между ними нечто интимное.

Новая горничная (спрашивает). Ну что? Проходит?

Леон (проникновенно). Сейчас пройдёт. Кровь — любопытная штука. Она отходит, а потом возвращается. Иной раз — разом! Такое ощущение, почти болезненное, но вместе с тем дивное. (Ласково.) Как будто бы муравьи побежали…