Порочные круги постсоветской России т.1 - Страница 9
Нравственное чувство людей оскорбляла начатая еще во время перестройки интенсивная кампания по внедрению в язык «ненормативной лексики» (мата). Его стали узаконивать в литературе и прессе, на эстраде и телевидении. Появление мата в публичном информационном пространстве вызывало общее чувство неловкости, разъединяло людей.
Это была важная диверсия в сфере языка. Ведь для каждого его средства есть своя ниша, оговоренная выработанными в культуре нравственными и эстетическими нормами. Разрушение этой системы вызывает тяжелую болезнь всего организма культуры.
Опросы 2004 г. показали, что 80% граждан считали использование мата на широкой аудитории недопустимым [6, с. 258]. Но ведь снятие запрета на использование мата было на деле частью культурной политики реформаторов! Это был акт войны, сознательная диверсия против одной из культурных норм, связывающих народ. Недаром 62% граждан одобрили бы введение цензуры на телевидении [6, с. 80].
Отмена запрета на публичное использование мата наложилась на культурную травму детей, нанесенную социальным кризисом. Нецензурщина вошла в детский лексикон. В 1994 г. социологи исследовали состояние сознания школьников Екатеринбурга по двум возрастным категориям: 8-12 и 13-16 лет. Выводы таковы: «Дети школьного возраста полагают, что жизнь современного россиянина наполнена страхами за свое будущее: люди боятся быть убитыми на улице или в подъезде, боятся быть ограбленными. Среди страхов взрослых людей называют и угрозу увольнения, и страх перед повышением цен.
Сами дети также погружены в атмосферу страха. На первом месте у них стоит страх смерти: “Боюсь, что не доживу до 20 лет”, “Мне кажется, что я никогда не стану взрослым — меня убьют”. Российские дети живут в атмосфере повышенной тревожности и испытывают недостаток добра. Матерятся в школах все: и девочки и мальчики. Как говорят сами дети, мат незаменим в повседневной жизни. В социуме, заполненном страхами, дети находят в мате некий защитный механизм, сдерживающий агрессию извне» [28].
Это — состояние всей культуры как системы. В самых разных срезах культуры в ходе разрушения жизнеустройства, которое казалось таким устойчивым в советский период, произошел какой-то сбой в процессе воспроизводства. Возникли разрывы, как будто во все элементы культуры какими-то диверсантами были заложены мины, подорванные почти одновременно.
Так, произошел разрыв большой части художественной интеллигенции с траекторией русской культуры, с корпусом художественных образов, которыми питалось наше самосознание. Это фундаментальное проявление кризиса, но политики и деятели культуры сводят его к нехватке денег. Столь вульгарный материализм — плохой признак. Рвется связь с главной нитью мысли и душевного поиска Пушкина и Толстого, Достоевского и Чехова, Платонова и Шолохова! Оставить такое наследство ради чечевичной похлебки масс-культуры — в такой духовный и эстетический провал невозможно поверить, это не могло быть ни рациональным, ни эмоциональным выбором. Тут серия аварий, природы которых мы не поняли.
Поднявшаяся наверх вместе с новой властью новая художественная элита исходила из небывалой в истории культуры установки необратимого разрыва непрерывности, полного отрицания культуры нескольких прежних поколений. Такие радикальные течения раньше быстро подавлялись и распадались даже в больших революциях (как это произошло с Пролеткультом и РАППом в русской революции). Но в антисоветской революции 1980-1990-х гг. обрыв корней производился систематически при поддержке государства.
Разрывом в культуре стала широкая и планомерная программа подрыва строя символов, связанных с Великой Отечественной войной. Она вызвала тяжелые душевные страдания у большинства населения, и это было хорошо известно. Известный английский военный историк Дж. Эриксон отмечал, что во время перестройки в СССР возник «капитулянтский курс на демонтаж принципиальных итогов войны». Один из способов подрыва авторитета символов войны — пробуждение симпатий или уважения к тем, кто во время войны действовал на стороне гитлеровцев против СССР. Долго пытались обелить фигуру Власова — он, мол, боролся со сталинизмом.
Надо заметить, что эта кампания переживалась бы легче, если бы она велась только откровенными «западниками», давно обиженными Россией. Тяжело воспринималось участие в ней «патриотов». Роман Г. Владимова, обеляющий предателя Власова («Генерал и его армия»), получил Букеровскую премию — ну и ладно, это их дело. Но он еще получил знак патриотического качества в виде высокой похвалы от В. Бондаренко, редактора газеты «День». В. Бондаренко, завоевав авторитет атакой на генетика-невозвращенца Тимофеева-Ресовского, занялся реабилитацией целой категории предателей. Да еще с какой патетикой! Речь о писателях, которые пережили ужасный «двадцатилетний опыт советчины» и наконец-то, благодаря приходу оккупантов, смогли заговорить.
Вот как это трактует В. Бондаренко: «Замкнув свои уста в довоенный период, оказавшись по разным причинам на оккупированной территории, поэты здесь дерзнули заговорить открыто, зная, что после этого назад пути нет… Многие из них работали в русских газетах на оккупированной территории».
Что ж, у каждого свое оружие — одни партизан вешали, другие в «русской» газете, издаваемой немцами, трудились. Причем, скорее всего, добровольно, а не под угрозой расстрела или голодной смерти, как большинство простых власовцев. И с какой жалостью пишет об их судьбе после Победы наш патриотический идеолог: «А пока вернемся к несчастным беженцам, ненужным западной демократии, вылавливаемым советскими спецкомандами… Полиция всех стран помогала смершевцам вылавливать русских беженцев. Особенно изощрялись англичане, не уступавшие подручным Берии и Гиммлера» [46].
Какая изощренная логика! Ведь эти «русские беженцы», которых вылавливали «советские спецкоманды», как раз и были «подручными Гиммлера». Чуть ли не прославляя явных предателей и активных сотрудников врага, одновременно громя Тимофеева-Ресовского, который прямо в делах фашистов не участвовал (почему немцами и был расстрелян его сын), В. Бондаренко не только подпиливал символы Отечественной войны, но и подрывал способность людей взвешивать, измерять явления — а на этой способности держится здравый смысл.
Писатель В. Ерофеев, деятель культуры, в редкостной по ненависти статье «Поминки по советской литературе» пишет: «Итак, это счастливые похороны, совпадающие по времени с похоронами социально-политического маразма» [7].
Самонадеянность и детская радость В. Ерофеева тому, что значительная часть стариков (можно было бы сказать, «ветеранов войны и тыла») страдают от тех перемен, которые происходили в стране, кажется патологией. Он пишет «о настоящей шекспировской трагедии, происшедшей с частью пожилого поколения, которое к семидесяти годам осознает бессмысленность своего земного существования, отданного ложным идеалам». О ком он это пишет? О поколении тех, кому в 1941 г. было по 20 лет. Они почти все полегли на фронте — и теперь литератор из номенклатурной семьи приписывает им «осознание бессмысленности своего земного существования».
Так началось лавинообразное обрушение всех структур культуры. Этика любви, сострадания и взаимопомощи ушла в катакомбы, диктовать стало право сильного. Оттеснили на обочину, как нечто устаревшее, культуру уживчивости, терпимости и уважения. Мы переживаем реванш торжествующего хама — в самых пошлых и вызывающих проявлениях. Это и архитектура элитарных кварталов и заборов, и набор символических вещей (вроде «джипов»), и уголовная эстетика на телевидении, и повсеместное оскорбление обычаев и приличий. Это и открытое растление коррупцией символических фигур нашей общественной жизни — милиционера и чиновника, офицера и учителя… Все это — следствие культурной революции двух последних десятилетий.