Помощник китайца - Страница 6

- Норма, а может быть, раз так, то купим еще по бутылочке пива в поезд?

Она отрицательно покачала головой.

- Нет, мы будем покупать вот такой, - ее руки нарисовали в воздухе прямоугольник.

- Ящик?

- Да. В России хорошее пиво.

* * *

Когда по улице проходил трамвай, то в серванте начинали позванивать хрустальные пыльные рюмки. Днем этого не замечалось, а вот ночью было слышно отчетливо. Рюмки слышно, а самого трамвая не слышно.

Пути как раз огибали дом тещи, где мы с женой жили тогда. Аленка не могла ужиться с моей матерью, двум хозяйкам трудновато ужиться на одной кухне, тут уж ничего не попишешь. А со своей матерью Аленка составляла одно органическое целое. Ну, может, не совсем целое, она скорее была чем-то отпочковавшимся от родительницы по образу и подобию. Мы жили у тещи, и по вечерам я слушал дребезжание хрусталя в старом серванте.

Тихие звоночки. И какие страшные! Поневоле делается жутковато, когда ты остаешься вечером один-одинешенек в кухне, и сама кухня уже становится призрачной из-за сигаретного дыма под потолком. И в эту твою прокуренную кухню пытаются достучаться. Каждый вечер.

Когда отец умер и лежал в гробу на кладбище, я взял его за широкую твердую руку и про себя обещал, что все у меня будет хорошо. Хотелось его успокоить как-то на похоронах, вот я и обещал. А теперь надо было что-то делать, чтобы все стало так, как я хотел тогда, и я каждый вечер думал об этом.

Два раза я брал скотч и выходил к метро, где стояли коммерческие киоски. На третий по счету от дома я клеил маленькую записку с угрозами. Приклеивал к висячему замку. В этом киоске мне однажды продали поддельную "Алазанскую долину". В общем-то, я сам виноват, - зачем покупать вино, закрытое пивной крышкой. В записке я предлагал хозяевам дать мне немного денег в обмен на то, что я не буду пытаться сжечь их ларек. Я не совсем четко представлял себе процесс передачи денег, - я часто воображал себе крепкого уверенного человека, ждущего меня в условленном месте и держащего руки в карманах, брать деньги у него опасно. Я и так знал, что меня поймают. Тоскливо знал, и поэтому выходить в холодную ночь со скотчем в кармане совсем не хотелось. Меня могли увидеть еще в момент наклейки бумажки на замок. А куртка была только одна, по ней могли потом узнать.

Но необходимо было что-то делать, и другого выхода я не ощущал из своей кухни. В кухне я делал домашние задания по китайскому языку. Каждый вечер. Я оставлял их на вечер, чтобы дождаться, когда уснет теща, и еще чтобы иметь возможность не ложиться с женой в постель одновременно. Я не любил ложиться с Аленой вместе, - нужно раздеваться, стаскивать пожелтевшие джинсы, нести их к стулу, класть на стул и шагать в трусах обратно к кровати. А ноги у меня худые. Восьмой этаж, и за окном нет фонарей, но небо всегда светлое. Может, и не видно, но я слишком не любил себя. Нужно только сто тысяч - и все было бы по-другому.

Я прекрасно помню вид с балкона той квартиры. Осенью или весной, когда воздух холодный и лучше ощущается простор. Я, кажется, помню все ночные огни, все дорожки на речной воде. Вообще, хорошее всегда крепче держится в памяти, чем плохое, и я рад такому свойству памяти. Это помогает быть благодарным.

Эти колеблющиеся огоньки были тем хорошим, что я лучше всего запомнил. Я часто стоял на балконе и глядел через крыши с вибриссами антенн, через реку, через кремлевскую стену на самые дальние огоньки. Самые хорошие дальние огни бывают, когда идешь ночью по железной дороге, и когда ты проголодался и хочется пить, и после долгого ожидания видишь синие огни на путях, обозначающие станцию, и белые огни уже станционных фонарей. И воздух, конечно, обязательно должен быть холодным, - в нем эти одинокие фонари светят сильнее.

А еще я однажды утром стоял на этом балконе и слушал стрельбу.

Я люблю оружие. Мне нравится винтовка, так же, как нравится скрипка, яхта и прочие предметы, имеющие форму, доведенную до предельного совершенства. Уметь держать в руках хорошую винтовку - это много для мужчины. Просто держать в руках, так естественно, как женщины держат детей. И винтовка обязательно должна быть своя, личная. Имея винтовку, мужчина не пойдет со скотчем в кармане вешать записки на замок коммерческого киоска. Я говорю не о вооруженном грабеже, а о той ответственности за свои действия и о чувстве достоинства, которые появляются у мужчины, если он держит в руках винтовку. На уроках военной подготовки в школе нам давали подержать только автоматы, да и то с просверленным стволом - оскопленное оружие.

В то яркое солнечное утро я понял, что не люблю, когда солдаты стреляют из казенных автоматов в моем городе. Мне было противно слушать, как размеренно и неторопливо работает крупнокалиберный пулемет.

А ночью перед стрельбой моя Аленка хотела идти бросаться под танки. Она смотрела телевизор и хотела идти на улицы, быть у костров, среди людей, среди событий. Теща была на даче. Дочка спала, спал младший сын тещи, и я не хотел отпускать жену одну. Я спросил, на кого мы оставим детей. Но она не слушала меня, потому что у меня не было гражданского долга, и часа в два ночи мы пошли по улице к реке, потом перешли реку и увидели первые костры. А дети спали дома.

Наверное, я был слишком зол на жену и на себя за то, что не смог удержать ее. И поэтому я относился к тому, что я видел, слишком предвзято. Мне казалось, что у костров слишком много пьяных и веселых людей. Я слышал отрывки разговоров:

- А помнишь, как славно в 91-м так же посидели. Что Василич-то не пришел сегодня? Ты ему звонил? А-а. Понял. Ну, тогда за это нужно выпить.

И я раздражался, когда видел человека, держащего обломок необструганной доски в руке, - человек тоже искал событий и искал людей, чтобы применить свое оружие.

Мы увидели бронетранспортер, стоящий на улице, и повернули обратно, потому что Аленка начала мерзнуть. И пошли не по центральной забитой народом улице, а пустыми переулками. Нам очень обрадовались самодеятельные патрули и проверили документы. Оставили петь с ними под гитару. И больше им уже некого было задерживать, пока уже к рассвету не вышли из подъезда бомжеватые бабка с дедом в поисках чего опохмелиться. Я тоже тогда замерз. Революции нужно устраивать летом.

К чему я вспомнил все это - не знаю, просто в то время мне очень не хватало денег. А скотч в кармане и стрельба в городе только случайно всплыли в памяти, наверное, только потому, что остался одинаково неприятный осадок в душе и от того, и от другого.

Когда в серванте начинали позванивать рюмки, я включал телевизор. Громкость регулировалась плохо, можно было или включить на полную мощность, или совсем вырубить звук. Я вырубал звук, чтобы никого не будить, и смотрел ночные передачи.

Потихоньку страх уходил, а часов с двух и трамваи переставали ездить. Когда на экране беззвучно танцуют красивые девушки, то страх уходит, появляется злость. Девушка из музыкального клипа, гораздо более привлекательная, чем моя жена, смотрит на меня и шевелит губами. Она смотрит мне в глаза, она видит меня. На нее не надо работать, она уже одета так, как мне нравится, она красиво двигается. Она, я знаю, говорит те слова, которые я хочу слышать. Девушка для бедных.

С утра я сажал дочку на плечи, сам садился на велосипед, и мы ехали в садик. Девочка крепко держалась за мою голову. Потом Алена увидела нашу стремительную езду среди несущихся автомобилей, и мы стали ходить пешком.

После садика я шел в университет, расположенный в самом центре города. Все потоки машин, все ларьки, магазины, жилые дома, конторы, улицы стекались сюда. Вращались, закрученные Садовым кольцом, вокруг меня, сидящего в аудитории с толстыми кирпичными стенами. Даже маленькую форточку приходилось закрывать, чтобы слышать преподавателя.

Почему-то так получалось, что я все равно не слышал. Попадались на глаза какие-нибудь пятнышки солнца на стене, потеки краски и прочая чепуха, не имеющая никакого отношения к учебному процессу. Эти мелкие детали как будто обладали магической силой утягивать мое сознание бог знает куда. Чаще всего в места прошлых путешествий.