Помощник китайца - Страница 1

Илья Кочергин

Помощник китайца

Повесть

В нашем доме всегда было много гостей.

Старенькая, почти слепая бабка, вернее даже прабабка, проходя мимо прихожей в уборную, останавливалась у вешалки и чуткими сухими пальцами щупала мануфактуру чужих пальто, гладила ладонью подстежку. Исследуя материал верхней одежды гостя, она делала вывод о его состоятельности, потом гадала о степени родства. В особо трудных случаях, например, когда к нам приезжал отцовский аспирант из Монголии, она осторожно осведомлялась у меня: "Нерусский-то мужик, он кем нам приходится?".

Я любил в детстве прятаться в ее комнате под свисающую со стола скатерть и смотреть, как она, сидя на кровати и положив между колен свою клюшку, беседует с незримым собеседником, жестикулируя или задумчиво расправляя складки покрывала во время его ответов. Вполне возможно, старуха делилась с ним догадками относительно приезжих. Иногда она обсуждала эти темы с огромной бронзовой головой Людвига ван Бетховена, которая стояла на шкафу в библиотеке. Мы с братом звали его дядя Ваня. Узнав у меня, что по национальности дядя Ваня был немцем, бабушка частенько грозила ему пальцем за сожженные села и за своего сына Леньку, погибшего в самом начале войны, потом, правда, все равно крестила взлохмаченного композитора и тихонько махала рукой. Нашу маленькую мохнатую собаку она обычно звала кобелем, но если между ними возникали трения, то кобель превращался в татарина.

Ее беззвучная речь, шлепанье сморщенными губами завораживали меня, я мог подолгу наблюдать за ней, сидя в засаде под столом и воображая себя воином-делавэром.

Бабкины подозрения относительно родства всех постояльцев, видимо, имели под собой основание, поскольку родители любили гостей и принимали их по-родственному. Квартира была просторная, и диван в большой комнате редко пустовал. Некоторые люди даже оставляли в шкафу свои тапочки, чтобы не возить их туда-сюда каждый раз. На лето к нам в Москву, спасаясь от жары, перебирались родственники из Ашхабада, кроме этого у нас жила моя двоюродная сестра, а позже осиротевшая одноклассница, поэтому из-за нехватки кроватей приходилось иногда доставать походные спальные мешки и устраивать дополнительные места на полу. Гости к этому привыкали, как привыкали к гулкому бою часов, к неистовому реву холодильника, к нашей собаке, которая, вычесывая блох, частенько колотила ногой в дверь, к сверчкам, жившим на кухне в трехлитровой банке и сверчащим оттуда, как два будильника, всю ночь напролет, к шарканью и запаху бабушки и к постоянно убегавшим из коробки белым крысам, - их притащил с работы и поселил у нас брат.

Бабушка не дожила до появления канадца Чарльза, который не только с удовольствием приходил в настоящую-простую-советскую семью, но и приводил к нам родителей своей невесты-француженки, а также их друзей по Сопротивлению. Иностранцам нравились высокие потолки нашей квартиры, портреты предка-революционера на стенах, свободный французский моих родителей и азарт, с которым отец говорил о необходимости перемен. Может быть, им нравилось именно сочетание всего этого. Впрочем, Чарльза скоро окрутила чеченка Лиля, невеста из Парижа была им забыта, но мои родители еще долго слали новогодние открытки во Францию, а иногда отправляли туда и маленькие бандерольки с коробками конфет.

Лет через десять мы будем сидеть с Чарльзом на скамеечке около метро "Университет", пить пиво и разглядывать прохожих. Он с интересом, а я со скукой.

- Ты знаешь, тогда... Как сказать? Ну, в общем, сейчас, ты знаешь, я живу в Marburg, да? Я не курю, практически не пью совсем, я только целый день в архиве, в библиотеке. Но я приезжаю сюда и... сразу покупаю сигареты! Да, сразу. Я просто не могу без сигареты.

Он хочет, чтобы я разделял его удивление. Его очки сверкают. Он немного грассирует.

- Тогда было такое время, - все хотели в Россию, и все немного боялись. Если я приехал сюда, то я... Ты читал Scott Fitzgerald? Это было чем-то похоже... Ну, например, я - бедный студент, я чувствовал здесь очень богато. Многие девушки тогда готовы спать со мной, я это знаю...

- Помню, как ни придешь к тебе, - у тебя новая. И все на меня волком глядели, считали, что ты их личный иностранец. Никто, кроме них, не может с тобой общаться.

- Да. Ты знаешь, это очень забавно, когда все тебя любят. Сейчас не так. Сейчас здесь больше похоже на Германия, на Канада.

- Чем похоже?

- Тогда... О, извини, я еще говорю... Тогда я каждый день ждал: сейчас что-то будет. Такое ожидание. Что-то хорошее, знаешь, славные перемены. И я думал - я тоже здесь, участвую. Чуть-чуть страшно и очень интересно. Да. Чарльз смотрит на проходящих людей, улыбается, он немного возбужден. - И еще, тогда в России мне казалось, что я свободен.

- Как поживает твоя гитара, Чарли? Все еще пишешь песни?

- Практически не играю и, тем более, не пишу.

Мы часто приходили к нему в общежитие МГУ, в высотку. Сидя на лестнице, пели песни "Биттлз" и Саймона с Горфанкелем, немного стесняясь, курили его сигареты и пили его же баночное пиво из "Березки". К нам подсаживались все проходившие по лестнице, иногда появлялся Джек, обычно босиком и в широченных подтяжках. Он жил в соседней комнате. Дальше по этажу была комната американского аспиранта Брайана. Мы гордились своим знакомством с Чарльзом, Джеком и Брайаном, мы нарочито небрежно рассказывали о них друзьям.

Правда, Брайан казался мне несколько нетипичным иностранцем. Он не участвовал в наших вечеринках, выглядел диковато в своих сандалиях и дешевом пальто. От него не пахло зарубежным одеколоном и хорошим табаком. Мы как-то с ним вместе ехали от университета до Библиотеки имени Ленина.

- Как Чарльз с Джеком поживают, как там вообще все наши? Я недели две уже не заходил, - спросил я.

Его лицо стало брезгливым.

- Конечно, хорошо поживают. Все поживают прекрасно. Они все одинаковые, эти студенты, которые приезжают в Россию. Они ничего не понимают. - Брайан наклонился ко мне и понизил голос, его черные немытые волосы вздрагивали около моего лица. - Ты знаешь, им очень нравится эта страна!

- А тебе не нравится?

- Я ее ненавижу. Я живу здесь уже три года. Я не могу уехать, пока не закончу свою диссертацию, и я знаю немного больше их. Здесь хорошо жить, если на тебе хорошая одежда и ты ходишь вот так, - он задрал подбородок вверх, открыл рот и стал оглядываться вокруг с глупым видом. - Я покупаю советскую одежду, я смотрю вниз и стараюсь жить, как московский студент. Я не очень похож на иностранца, да?

- Да. Не очень.

- Ты видел толстого милиционера, который дежурит на входе в университет? Он обозвал меня жидовская морда. Тогда я показал ему паспорт, и теперь он всегда здоровается со мной, просит сигареты и улыбается. Здесь все такие. Ты можешь обижаться, мне все равно.

- А почему же тогда ты живешь в Москве?

- Потому что это то, что я хочу делать.

Этот Брайан не вписывался в солнечную московскую погоду конца восьмидесятых. То ли был слишком стар для нас, то ли мы с Чарльзом больше подходили друг к другу. Нас ожидало одинаково счастливое будущее, и мы не хотели омрачать его всякими ненужными мыслями.

Погода стояла солнечная еще и потому, что я проводил большую часть времени, шатаясь с моей любимой, с Аленкой, по улицам, беспрестанно целуясь, отогреваясь в подъездах, в магазинах или вовсе не замечая холода. Еще зимой я любил ходить по книжным магазинам и покупать географические карты, расстилать их дома на полу у ног и смотреть как будто с огромной высоты на все те места, в которых я когда-нибудь побываю. А потом я радовался наступающему весеннему теплу и переживал с любимой все то, что потом становится дорогим воспоминанием и держит людей вместе, хотя уже приходит время расставаться.

Чарльз был в восемьдесят девятом году на моей свадьбе. Филологическая внешность, футляр с гитарой, бабочка. К вечеру, выпятив тощий живот и покачиваясь, он пытался закурить чей-то "Беломор", вставив его в рот не тем концом. Потом кричал на "невежливый полисмен", который прибыл по просьбе соседей выяснять причину шумного веселья. Уводили Чарльза две девушки Аленкины подруги, поддерживая за руки, шатаясь и напевая "Yesterday". Как они его потом поделили, я не знаю.