Полынь (СИ) - Страница 8

В разорённом доме отца осталось единственное сокровище – настоящая лидийская лютня, вырезанная из столетней урючины, украшенная замысловатой резьбой на грифе. Когда-то он учился играть на ней в доме Саббаха. Где-то она теперь? Чьи песни сопровождает чудесный перезвон?

Лютня отозвалась на прикосновение неловких пальцев чистым серебром. Зазвенела колокольчиком. Заплакала вдовушкой. Всхлипнула сиротой. Плеснула чистым ручейком. Залилась жаворонком. Руфин с удивлением вслушивался в привычные когда-то звуки. Долго бездумно перебирал серебряные струны. Вглядывался в себя.

Всё так же молча склонил голову, благодаря за щедрый подарок.

***

На излёте морозной зимы Кебет принёс клетку с жаворонком. Серенький нахохлившийся комочек перьев ничем не походил на золотого певуна вольной степи. Руфин захотел было выпустить птаху на волю, но в его покоях не было окон. С удивлением всматривался тоненький юноша в крошечного певуна. На раскрытой ладони протягивал просяные зёрна. Птаха лишь отворачивалась, скучнея.

Когда вечером в покои невольника заглянул Кебет, Руфин несмело тронул его за рукав, повёл глазами на клетку с птахой.

Молодой вельможа подавил досаду, вздохнул:

- Что, сладкий?

Юноша потянул за бархатный рукав. Выразительно глянул.

Кебет усмехнулся:

- Руфин, я не понимаю тебя. Скажи, чего ты хочешь?

Непокорный невольник печально опустил глаза.

Кебет нахмурился, приподнял за подбородок, заглянул в яркую синеву:

- Руфин, прошу тебя… повелитель начал терять терпение.

Руфин виновато поник головой, отвернулся.

Мужчина вздохнул:

- Поговори со мной… я не прошу многого.

Руфин вскинул мокрые глаза.

Кебет покачал головой, притянул к себе на колени, ласково задышал в ушко:

- Хочешь, завтра мы выпустим птаху?

Тихим ветерком прошелестело в ответ:

- Хочу…

Широкой улыбкой согрел невольника Кебет, подхватил на руки, закружил по залу:

- Умничка сладкоголосая! – Чмокнул в кончик носа испуганную драгоценность.

И услышал в ответ тихий смех колокольчиком.

Евнух неодобрительно качал головой, глядя на такое непотребство, но не забывал кланяться долу – шад будет доволен, когда узнает, что золотой невольник заговорил. Да за такую новость можно, пожалуй, и суюнчи* попросить!

Вельможа кормил с рук робко улыбающегося невольника. И Руфин ловил губами липкие от сладкого сока сильные пальцы, пил сладкое хмельное вино из одной с господином чаши. И жался к сильному теплому телу, безмолвно прося защиты.

А всесильному шаду, стоящему у потайного окошка, вдруг остро захотелось оказаться на месте младшего из рода Таллах. Чтобы на него смотрели с таким восторгом, чтобы ему лучись чистейшие сапфиры глаз. Чтобы на его плечо плеснула русая шёлковая волна. Счастлив будет тот, на кого обратит свою ласку синеглазый певун! Глупый-глупый Байирр! Разве можно топтать цветок, когда хочешь пить его сладость?

Юноша так и уснул в тёплых объятьях Кебета, прижавшись щекой к широкой груди, прикрытый полой златошвейного халата. И младший из грозного и мстительного древнего рода воителей и торговцев просидел до рассвета, боясь шелохнуться.

***

Печально звенела лютня в непослушных руках. Пальцы совсем не слушались. Мелодия не складывалось в звонкий полноводный ручеёк. Молодой вельможа не сдержал слова – не поехали они назавтра в степь выпускать жаворонка. Хотелось плакать от горечи, что скопилась в сердце, но не было слёз. Разве можно поверить богатому? Позабыл, дурак, что не ровня ты младшему хозяину. Ты – игрушка. Забыл, потаскушка, о своём месте? Без сил лежал Руфин на роскошных коврах, глядя в потолок мёртвыми глазами. А из клетки на него печально смотрел другой пленник – маленькая серая птаха, которая уже никогда не станет золотым певцом в широкой степи…

Но не дали в этот раз долго тосковать невольнику – большие праздники скоро, будут гости со всех шести углов света. Хочет удивить своих гостей шад.

Пришёл лекарь. Долго мял в тёплых узких ладонях искалеченные пальцы певуна. Спрашивал, где болит, постукивал по опухшим суставам тонкой палочкой. Хмурился.

Потом пришёл толстый евнух, а с ним ещё двое. Заставили встать на низенький столик, начали крутить во все стороны. И такой отрез приложат к бледному лицу невольника, и другой, и третий… Проворные пальчики евнуха в мгновение ока раздели Руфина. Он потянулся руками прикрыться, цыкнули:

- Стой ровно!

И он стоял. А его крутили во все стороны, как неживого.

Потом так же ловко и одели его. Но уже в изумрудный муслин. Жарко полыхнули щёки юноши – он и одет вроде бы, а на деле ничего не прячут полупрозрачные шаровары и кафтан. Портной заулыбался – юноша поистине прелестен!

Потом его потянули за руку. Он ещё никогда не был за пределами своих покоев и потому с любопытством оглядывался. На резьбу и тяжёлые зеркала, на ковры и сюзане, на посуду золотую и серебряную, на расшитые кисейные занавеси, колеблемые легчайшим ветерком, на беломраморные чаши фонтанов с говорливыми струями. Наконец, они пришли и его втолкнули в комнату. С огромными распахнутыми окнами.

Но ему не дали полюбоваться на небо. Ювелир разложил перед ним с полсотни мешочков индийского сафьяна. В каждом мерцал чудесный камень.

- Выбирай!

Руфин испуганно зажмурился. Помотал головой.

На плечо легла тяжёлая рука, шею обдало горячим дыханием:

- Выбирай! Всё, что ты выберешь – твоё.

Ахнул ювелир, поспешно плюхаясь на колени и утыкаясь лбом в ковёр. Жирный евнух, оба нукера, днём и ночью маячившие у дверей в покои певуна, все они простёрлись ниц. Руфин обернулся.

Статный широкоплечий мужчина глядел на него тёмными смеющимися глазами. Синие шаровары и синий камзол в талию, да ещё перетянутый чёрным кушаком с серебряными кистями, держал его фигуру прямо. Он лучился силой и осознанием власти. Стоял молодцевато. Хотя разменял на жизненном пути пятый десяток. Лишь чуть седины в ухоженной, короткой не по возрасту, бородке.

Руфин окаменел от ужаса – шад!

- Выбирай. – Властно повторил мужчина.

Потянул к себе певуна за широкую штанину, тяжёлая рука обвила узкую талию.

Опять весело глянул на золотых дел мастера:

- Что ж, устоз*, давай посмотрим, чем обрадовал нас караван из Мидии.

Всё новые камни появлялись на свет, пуская вокруг себя радужных зайчиков. Всё больше становились глаза у невольника, никогда не видевшего таких богатств. Шад задумчиво перебирал камни, цепко вглядывался в прозрачную глубину самоцветов. Бросал загадочные взгляды на юношу.

Наконец, он отложил несколько камней в сторону:

- Эти! К ним добавишь чёрного жемчуга. Заказ должен быть готов через четыре дня. – И вышел.

Зло глянув на евнуха.

Обратно они шли уже не так. Никто не тащил Руфина за руку. Никто не тыкал черенком нагайки* в спину.

По утру Руфин пришёл на балкон. Долго стоял, глубоко, до головокружения дыша сладким воздухом. Раскинуть бы руки. Взлететь в синее небо… Серенький взъерошенный комочек встряхнулся на узкой ладони. Снялся с тонкой руки. Зазвенела над миром волшебная песня.

Вечером он опять взял в руки лютню. И хотя пальцы были всё так же неуклюжи, мелодия потекла, заговорила, зазвенела радостью. Шад, стоящий у потайного окошка довольно усмехнулся в густые надушенные розовым маслом усы.

И долго лились мелодии в затихшем на вечерней алой заре дворце. Люди вслушивались в сладкие лёгкие звуки, улыбались. И Руфин чувствовал, как оживают мёртвые пальцы, как оттаивает закаменевшее от обиды сердце.

Но запеть он так и не смог…

_______________

Дувал – высокий глинобитный забор вокруг дома. 

Хаш – наваристый пряный бульон из телячьих ножек. Такой варят для тяжелобольных. Хорошо ставит на ноги после тяжёлых ранений и большой кровопотери. 

Суюнчи – подарок гонцу, доставившему хорошие новости. 

Устоз, усто – мастер. 

Нагайка – конская плеть. Плетётся из узких ремешков воловьей кожи. К кончикам ремней частенько подвешивали свинцовые или серебряные дробины. Ручки отделывали резьбой и серебряной насечкой. Самые красивые нагайки привозились из Закавказья – из Армении и Нагорного Карабаха.