Полынь (СИ) - Страница 6

Кебет хвалил умного юношу. Признавал за ним недюжинный талант к языкам. Но похвальбы ни обрадовали, ни огорчили. Как всё в этой жизни.

Совершенно не нужной ему…

Целый год не оставил по себе никаких воспоминаний. Несколько месяцев непрерывной боли… целитель не слишком старался облегчить страдания юного наложника. Потом каморка на хозяйской половине. Комнаты Кебета. Когда молодой вельможа ночевал дома, то Руфину случалось просыпаться на широкой хан-тахте* младшего хозяина, заботливо укутанным в тёплое волчье одеяло. На столике рядом с кроватью его всегда ждал кувшин горячего вина на травах. Маленькие чашечки с мёдом и творогом.

Только небо менялось. То летним жаром обдаст. То серым дождём сеет. То снежной крупой колотится в ставни.

Как-то раз, в отсутствие Кебета, наведался Байирр. Ярился, терзая бесчувственное тело, бесился, пытаясь вырвать с разбитых губ стон. Ничего не было – ни прежней боли. Ни надломленности…

- Т-т-тыыы! Эй, ты! Ты-ты! Твой отец сдох! Ик… скончался старый…

Жёны заплакали, заголосили, как то и было положено.

- А… пересе…лился, ик! – вспомнила пьяная образина ритуальную форму оповещения о смерти.

***

Дюжие носильщики несут богатый паланкин. Вокруг него гарцуют на конях нукеры. Паланкин отделан благородным сандалом, полог дорогого златошвейного бархата. Внутри мягкий ковёр, атласные подушки.

Только ведь Руфину оно всё безразлично. За него всё решили. Как и с кем он поедет. Кому и что подарит. Что скажет. Кому поклонится. Всё скажут - и что есть и когда спать.

- Скоро будет уже ваша степь. – Склонился в поясном поклоне молодой нукер.

- Хорошо. – Безжизненно.

- А вот ваш колодец. Хотите напиться? – Всё не унимается молодой нукер.

Он очень хочет растормошить несчастного невольника. Что с того, что тот увешан золотом и дорогими каменьями? Он всё равно пленник. И нет ему счастья в богатом доме.

Шевельнулся полог:

- Нет, не хочу…

Не было радости возвращения. Не было горя потери…

Разумом Руфин понимал - у него огромное горе. Ушёл единственный человек, которого он любил. Который его любил. Умер до времени, от разлуки с ним. Разумом он понимал, как горько было отцу в его последний час. Успел ли он сказать последнюю молитву?

А сердце молчало. Да и не стало его. Так… кусок камня. Даже жёны упрекали его – слезинки не проронил. Да видно, не осталось слёз.

Он исполнит свой долг. Помолится за безгрешную душу, чтобы не бродила неприкаянной по свету. Выпьет терпкого вина за помин души.

А потом сжуёт горький цвет белены.

И Боги всеблагие поселят их души вместе где-нибудь – Гёзу-певуна, его смешливую Ани, и их несчастного сына – Руфина… И тогда его сердце оттает. В другой уже жизни.

Руфин сжимал в кулаке белену, сорванную у кладбища, куда не посмели сунуться нукеры хозяина. Стоял у могилы отца. Аккуратной, с надгробием. «Тётушка Сома», подумалось ему. Он шагнул к поминальному угощению, разложенному тут же, у надгробия. «Тётушка Сома»…

Только подумалось, а тётушка уже явилась перед ним. Издаля поприветствовала, ровно чужого. Поведала, что до последнего часа была со старым Гёзой. Рассказала, как он ненадолго пришёл в себя перед самой кончиной. Повёл незрячими глазами.

И вдруг спросил:

- Сома, а куда делись Боги?

- Но может быть, он бредил. Разве скажешь такое в здравой памяти?

Они стояли. И старая Сома не верила, что вот этот блестящий красавец – Руфин. Сколько же по нему плакано! А он ничуть не рад встрече… «Кто бы мог подумать, что человек в богатстве может так измениться?».

Сома ушла, оставив и нежданного гостя, и поминальную трапезу, которой этот гость побрезговал. До смерти б ей не видеть этого равнодушия. Вперил взгляд не в землю, где отец родной лежит, а в поднебесье, где звенит золотой жаворонок.

***

Высоко-высоко в весенней сини пел жаворонок. Маленькая птичка, оглушающая громадную степь. Вестник жизни и весны. Будь счастлива, вещая птица! А Кебет укачивал в сильных руках хрупкого юношу.

Жизнь пахла сладким ветром степи и горькой полынью. Солнечной степью и беспредельным небом. Всем тем, по чему так стосковалась душа певуна. А потом, в горьком мареве боли, перестало волновать. По истончившемуся лицу текли слёзы, солёный вкус которых был тоже навсегда забыт…

Кебет был счастлив, что успел, разжал кулак, в котором были стиснуты привялые цвета белены. Руфин всё плакал и плакал. А младший хозяин бережно нёс драгоценную ношу между надгробий над склепами.

Вельможа осторожно уложил Руфина на потёртый ковёр. Родной дом. Пусть мальчик ещё немного побудет в нём.

Тётушка Сома заметила, как заострились красивые черты сладкоголосого. Видно, несладко живётся в вельможном доме ясноглазому.

Вот и покойник тоже всё сокрушался, что попал его сын к нехорошему человеку в дом. О Байирре дурная слава шла. Что неверен он своему шаду, что промышляет разбоем, что красивые мальчики, попадавшие в его дом, очень быстро гибли, не выдержав насилия.

- Но, может, он в семье благочестив?

- Не дайте, добрые Боги – Вырвалось у младшего хозяина.

- Выходит, прав был покойник, плохо живётся его сыну?

- Плохо…

Старая Сома покосилась на уснувшего юношу в богатых украшениях:

- Но богато?

- Кровью он платит за это богатство…

- Оставь его у меня. Дом есть, степь, я есть. Я помогу ему.

- Я не могу. Байирр убьёт тебя, вырежет всё селение… забьёт мальчика насмерть.

Конечно, не стоило бы говорить такого при нукерах, и надо бы попросить, чтобы не докладывали братцу о разговоре со старухой, заплатить за молчание.

Но гордость взяла верх.

***

Вокруг стояли нукеры. Соглядатаи и рабы своего хозяина. Кебет осторожно уложил совсем истончившееся тело на мягкий ковёр, осторожно приподнял русую голову, подложил подушки. Выдернул из роскошных волос золотые шпильки, стянул с натёртых до крови щиколоток и запястий тяжёлые браслеты, вынул из ушей тяжеленные серьги, снял с шеи драгоценные ожерелья. Расчесал гребнем мягкие волосы, напоил горячим вином, укрыл одеялом – к ночи сильно холодает.

Руфин пролежал всю дорогу до дома Байирра молча. Остановившимся взглядом пугая носильщиков и нукеров. Отказываясь от еды и воды.

Байирру доложат о разговоре. И хлопотах младшего хозяина. И он дождётся вызова младшего брата ко двору шада. А потом будет бить. Ногами. По животу. В пах. В грудь.

За неверность – ему лично и пресветлым Богам.

Руфин уже будет пускать кровавые пузыри, когда в его каморку заглянет вернувшийся из дворца шада Кебет.

Неизвестно откуда в руках всегда кроткого младшего братца возьмется кнут, но визг Таши, не раз и не два вытянутой этим кнутом, услышат все в доме, как и проклятья в адрес святоши, не вовремя кинувшемуся на помощь благодетельнице. Только братца Байирра с его нукерами не окажется в доме…

И хорошо, что не окажется… Боги не прощают братоубийства.

- Братец Кебет от злости совсем ума решился. – Будут шептаться слуги по тёмным углам.

Тяжёлый бархат парадного жэгде* станет мокрым от крови, когда Кебет возьмёт на руки юного наложника и понесёт его в свою спальню.

Лучшие лекари не смогут помочь, и будут пожимать плечами и качать головой – зачем спасать того, кто этого не хочет? Не лучше ли сделать милость и позволить уйти к предкам в предвечное Небо измученной душе? Ведь никто не ждёт, что раздавленные тяжёлым сапогом путника почерневшие лепестки тюльпана снова станут шёлковыми…

Кебет будет просиживать на краю широкой тахты с резным оголовьем ночи напролёт. Чутко вслушиваясь во влажные хрипы. Боясь, что яркий огонёк навсегда погас в синих глазах.

Он отринет гордость и плюнет на честь своего древнего рода. Забудет слова мудрого предка о том, что ссору братьев могут решить только клинки и Боги. Забудет о том, что дети рода Таллах никогда ни перед кем не ломали шапок. Что их древний род идёт от самой Богини Триждывеличайшей.

Он упадёт на колени перед шадом, умоляя вырвать юного певуна из рук изувера, своего брата.