Полынь (СИ) - Страница 11

Его грех – раны хозяина. Отпустил молодого господина одного. Хвала Богам, вернулся господин. Но не он помог господину. Его грех. А теперь он должен уехать. Из-за худородного. Из-за порченого мальчишки. По старым морщинам ползут слёзы. Никакого порядка не стало в степи.

Упал на колени раб-приспешник, коснулся морщинистым лбом сапог господина. Призвал Богов в свидетели. Он довезёт до Мароканды щенка. Он будет псом у ног щенка. Он грудью закроет худородного. Устроит его в старом доме рода Непек, родовом доме матери молодого господина. Но пусть потом ему будет позволено вернуться. Он не может остаться в тишине и безопасности, когда его господин будет стоять на крепостной стене цитадели. Пусть ему позволят вернуться!

- Нет. – Тяжело упало между господином и его нукером. – Я подарил тебя ему.

- Я не нужен теперь?

- Мне - не нужен. Ты нужен ему.

Да разверзнется бездна под тем щенком!

Склонил обритую старую голову. Коснулся губами сапог молодого хозяина. Встал.

- Чем встретит меня старый хозяин? Что скажу я ему в свой срок?

- Я сам ему всё скажу. Подумай лучше, что я тебе скажу, если с головы певуна хоть один волос упадёт… Боги пресветлые примут ли тебя?

Вельможа опустился на одно колено, второе выставив, как ступеньку. Легко взлетел в седло певун. Молча склонил голову, благодаря. Обернулся на нукеров, молча прося прощения. Склонился с седла к стоящему. Мягкие губы коснулись небритой щеки. В первый и последний раз.

Кебет едва сдержался от того, чтобы не стянуть с седла сладкоголосого. Не задушить в объятиях. Молча сжал узкие ладони в своих больших жёстких руках. Не привыкли эти руки к мягкости золотистой кожи, к её чудесному аромату. А теперь уже и не доведётся испить её сладости. Порывисто прижался лбом к грубой ткани дорожных шаровар. И - хлопнул коня по крупу.

Кони сорвались с места. Застучали дробно копыта по мощёным кирпичом узким улочкам.

Мучительно скривился рот.

- Сохрани себя… - шевельнулись губы.

- Дурак! - Глаза шада полыхали от ярости. – Зачем ты отпустил его?!

Кебет не успел ответить. Неистовый женский вопль опередил его. Вопль безмерного отчаянья.

- Вай дооооод*!!!

***

Вопль усиливали всё новые и новые женские голоса, заглушающие возбуждённый мужской говор. Такого общего плача степь уже полтысячи лет не слыхивала. Бывали плачи по дорогому покойнику. Бывал визгливый плач ссорящихся женщин. Бывал глухой плач обиды. Несчастье, обрушившееся на головы людей, было общим для всех. В день, когда влюблённый отсылает от себя любимого, могут приходить только чёрные вести. Бедствия.

Шад поспешил на балкон. Кебет шагнул к воротам цитадели. В них широкой рекой потекли беженцы, замычал скот, заржали испуганные лошади. Детей отнимали у матерей и уносили далеко вглубь цитадели. Женщины царапали лица ногтями, рвали волосы. И голосили-голосили-голосили. Война.

В этот святой для всех день якшанба – воскресенье, - степь стала чёрной от ишгаузских мохнатых коников. Жирная копоть пожаров полетела к престолу Предвечных. Молодые воины подгоняли отстающих. Быстрее-быстрее. Нужно успеть закрыть ворота, заложить их сырцовым кирпичом-саманом. Их тычки сопровождались женским плачем. С проклятиями.

Чтоб они издохли! Ишгаузы вонючие! Чтоб их гром поразил! Молния спалила! Тартарары поглотило!!! Чтоб их матери оскудели чревом! Чтоб им глаза выело!!! Чтобы по двенадцатое колено их проказа поразила!!! Чтобы. Гремело в цитадели. Чтобы. Чтобы. Чтобы…

Узорчатая калитка дворца захлопнулась. Будто можно ею отгородится от плача улицы, от страданий людских. От войны, которая воспринималась, как сгоревший родной айил* и вытоптанная конями ишгаузов степь. Затворенной калиткой не отгородится от страшной беды. От войны. Будет большой совет.

***

Байирр вошёл в дом так, будто не он отсутствовал всю зиму. Будто только что вышел и вернулся. На нем не были пыли странствий. Одежда не потрепалась и не выгорела под ярким солнцем степи. Где он был? Ничего не сказал.

Накинутый на плечи лёгкий полосатый халат сбросил небрежным движением. Не глядя. Мало ли есть кому подхватить. Подхватили. И халат, и папаху, и кушак, и камзол. Он сел на край топчана, застланного чиёй*. Вскочил, скорчив гримасу отвращения. Циновка заменилась паласом. Он сел. И протянул рабу левую ногу. Правую ногу. Пошевелил освобождёнными от сапог подошвами.

Байирр не глядел ни на кого. Все глядели на него. Женщины - с тех мест, где их застал приход нежданного гостя. Хозяина. Таша – над вышивкой. Рабы – не отрываясь от уборки. Они глядели во все глаза, не шевелясь. Будто завороженные.

Не спускали с него глаз. Ловили движение, мимику, жест – чуть приметные, как дуновение летнего ветерка, и волшебно их угадывали. Чтобы не получить пинок в зубы. В грудь. В живот. Куда не попадя, потому что пинают не глядя. А если сбивают с ног, то топчут сапогами.

Лишь святоше и вспоминать ничего не надо было. Он дождался своего часа. Он порхал, как мотылёк. Сначала безмолвный от радости. Потом возносящий щедрые молитвы благодарения Богам Предвечным. Он уменьшил свой рост согбенной спиной. Казалось, пожелай Байирр, он на животе заползает.

Байирр пил чай, громко хлюпая. Кидал в рот сразу несколько засахаренных орешков-казинак. Перемалывал их с треском зубами. Диким, исподлобья, взглядом удостаивая своих домочадцев. И снова кидая казинаки в рот. Эту идиллическую картину прервал истерический женский вопль с улицы. Война.

Байирр доволен:

- Большааааая война началась. Слава Богам!

Дребезжащим тенорком подхватил святоша:

- Слава Богам!

- Демон возмездья широко крылья раскинет.

- Раскинет.

- Ишгаузы не дураки.

- Не дураки.

- Пусть силу их оружию Боги дадут.

- Боги дадут.

Совершенно поглупел от счастья святоша. Ему милостиво разрешается присесть рядом. Он чуть опирается задом о край тахты.

- Теперь Кебет у меня попляшет!

- Попляшет! – хмелея больше Байирра, соглашается приспешник.

И получает тычок рукоятью хлыста:

- Переодеться. Домашнее.

- О Боги… Боги всесвятые, - шепчут жёны Байирра. – О Боги! Небеса предвечные…

Не зная, чего просить у Богов.

Три раза подули за ворот своих платьев. Богов всесветлых можно поминать через слово. Про нечистого молчат. Но водится, подслушивает. То хорошо-хорошо, потом – сто напастей.

***

Вот они – сто напастей. Даже тысяча. Сто тысяч. Стоят под станами древней Ауминзы. Застят сладкий воздух степи тяжелым смрадом прогорклого бараньего жира и немытых тел. Водится нечистый дух. Существует.

На многие парсанги растянулось кочевье ишгаузов. Шли, взметая пыль. Тысячные косяки лошадей. Табуны теке. Отары овец. Тянулись, неимоверно скрипя сплошными деревянными колёсами, обозы с несметной добычей, с войлочными кибитками. Подобно саранче было нашествие – мёртвая земля оставалась там, где проходили ишгаузы.

По ночам налетают тёмные тени на войлочные кибитки. Горят шатры вождей ишгаузов. Щёлкают тетивы, свистят в ночи стрелы. Захлёбываются в крови тысячники и сотники ишгаузов. А тёмные тени снова растворяются во мгле ночной степи.

Опускаются невидимые во тьме мосты через каналы. Дробным эхом отдаётся от древних стен топот копыт тонконогих теке. Открываются тайные проходы, впуская защитников. Тут же закрываясь снова, сливаясь с жёлтыми стенами. Чтобы следующей ночь снова открыться, выпуская погибель ишгаузов. Капля в море. Но и она камень точит.

Но долго это продолжаться не могло. Тысячи тысяч ишгаузов принесли песок в своих лохматых шапках. Засыпали каналы, несущие к Ауминзе благословенную подать Богов – воду Арсу. Воздух стонал от жара пылающей степи. Но стены цитадели стояли неприступными. Уже были сожжены все дома в округе. Выпотрошены древние храмы с дарохранительницами. Сметёны были уже даже руины дворцов знати.

Лишь имение дома Таллах стояло нетронутым ни огнем, ни людьми. Со стены смотрел Кебет на дом предков, и плакала его душа.