Полынь (СИ) - Страница 10

Не могу выразить, как ты прекрасен. Душа моя. Всё бледное и ничтожное. Ничтожнее чувств, которыми я полон. Не могу. Нет. Не уходи. Не надо лекаря.

Степи возносили тебе славу, певун. Про красоту. Строгость. Неподкупную чистоту. Про клятву, будто бы данную Богам Трижды Величайшим, - никогда и ни с кем не делить подушки. Я знал, что особенно ты не жаловал нас, южан. Гёза говорил, что никогда не ступит на землю, где именем Богов пресветлых обижают женщину.

Мне пришла пора жениться. Но ты украл уже моё сердце. В последний раз я тебя видел на площади, где ты пел сказание о прекрасном принце Таоиме. Ты закрыл глаза, и склонил голову. И люди ахнули. Столько горделивости. И недосягаемости.

Я завидовал ветру, ласкающему твоё лицо. Если бы ты хоть взглянул тогда на меня. Но тебя уже целовал Саббах.

Это так давно было. Правда, не прошло. Не буду. Не буду. Прости. Не плачь. Не роняй слёз, жаворонок. Мне твои слёзы сердце рвут. Я продолжу с твоего позволения.

На том празднике был и Байирр, взявший дело в свои руки, после кончины отца. Вместо отца ездивший торговать – а может, красть? – лошадей. До сих пор не разобрался. Он наблюдал за мной. Он умный. Он понял больше, чем я хотел.

- Хорош, а? – Сказал он мне. – Хочешь, украдём для тебя?

Если бы я мог предположить!

Ну, ладно. Не надо слёз. Должен же я хоть попытаться оправдаться. Я знал, что Байирр ездил к вам. Я знал, что обид он не прощает. Но разве мог я предположить, что он станет мстить мальчишке и слепцу? Отец, с которого Байирр – копия, не падал так низко.

Если бы я мог предположить! Но я ничего не знал. И я поступил на службу к шаду, чтобы реже бывать дома. Если бы я знал! Я охранял бы тебя днём и ночью. И, не захоти ты видеть меня во плоти, я обернулся бы духом бесплотным. Тенью стал бы твоей.

Я бы уговорил брата. Кинулся бы под копыта его коня. Задави, только тогда возьмёшь. Я был бы согласен подписать отказную на свою долю в наследстве. Или, смирив гордость, согласился бы, чтобы украли для меня. Чтобы ты жил со мной под одной крышей. Чтобы только видеть тебя. Не касаясь. Столько всего можно придумать, когда уже поправить ничего нельзя!

И когда я вернулся из посольства к ишгаузам, преступление уже совершилось.

- У меня новый наложник.

Гордый тюльпан с разбитым лицом, в женских обносках. О Боги, где ваши глаза?!

Я не решался выступить против брата. Испугался, лишь когда увидел тебя там, на кладбище, у могилы отца. Прости меня за это, жаворонок золотой. Прости.

Не смогу помочь тебе, как собирался. Не облегчу жизнь. Не верну свободу. Не воздам должное. Ничего не требуя взамен. Я бы и теперь не признался бы ни в чём. Конец близок, ясноглазый. Он мне язык развязал. Прости родной. Не отталкивай.

Прости родной. Люблю тебя, сладкоголосый. Всегда любил.

Будь счастлив, жаворонок.

Кебет тяжело перевёл дыхание, сглотнул копившуюся во рту кровь.

- Иди теперь. Не смотри. Спасибо тебе за слёзы. Прости за слёзы. Спасибо тебе, мальчик. Ах, какое спасибо… Счастья тебе, сладкоголосый…

***

Голос юного певуна звенел над площадью. И многотысячная толпа, затаив дыхание, внимала подвигам великого Рустама. Певец сидел на возвышении, рядом сидели сановники, родовитые гости, послы из сопредельных стран. Шад. Никто не шевелился, никто не смел встать со своего места, пока широко лилось эпическое повествование.

Лютня гневалась, когда подлые враги обманом заточили богатыря в подземелье. Радовалась, когда Рустам бежал.

Жаловалась, как жаловались люди Рустаму.

Смеялась, как смеялась счастливица Согдиана, сидя на коленях жениха.

Плакала, когда Рустам упал, пронзённый копьём предателя.

Стонала, как стонала Согдиана над могилой любимого…

Синие глаза певуна не отрывались от балкона. Ловили гаснущий взгляд чёрных, как беззвёздная ночь, глаз. Не отпускали. Не давали уйти. Держали прочнее верёвки, сплетённой из волос семилетней кобылы.

Закрылись чёрные глаза. Опустились шёлковые ресницы. Смолкла лютня, роняя серебряную слезу. Устало опустил плечи певун. Зябко съёжился.

Площадь вздохнула в едином порыве – сколь велико могущество певца, сумевшего держать толпу в плену своего искусства! Люди засвистели, зашевелились. Грянул восторженный хор:

- Воистину велик!

_______________

Ишгаузы - древний кочевой народ. Приходили из казахского мелкосопочника, разоряли цветущие оазисы. Некоторые историки считают их предками кора-кыргызов - современных южных казахов 

Хурджин, хурджун - седельная перемётная сума. Богатые хурджины шили из ковровой ткани. 

Лопар - азиатские (чаще туркменские) частушки. Довольно фривольного содержания. 

7. Предательство

Во времена правления деда нынешнего шада, да примут его предвечные Небеса, по степи пополз слух. Идут дикие люди. Не то с севера, не то с востока. Ишгаузы. Посмеялись во дворце над россказнями испуганных людей. Пожали плечами. Мало ли пришельцев видели в благодатном крае? И где они сейчас? Растворились бесследно в степных ветрах, не оставив в памяти даже имён своих.

Прошло много лет. Иногда доходили слухи до дворца пресветлого шада, о дикарях на чёрных косматых кониках, которые неслись по степи быстрее ветра. Над слухами смеялись. Дикари против войска шада? Обученного, могучего, сытого. На легконогих скакунах, равным которым нет, хоть весь свет обойди со всех шести углов.

Но всё чаще доходили до шада тяжёлые известия. Всё чаще в степи полыхало зарево пожаров. Всё чаще караваны выходили к засыпанным песком колодцам. Всё чаще на древних тропах степных находили людей с пробитым чёрной стрелой горлом. Ограбив и выворотив одной стойбище, они снимались с места чёрной тучей. И вскоре уже в другом месте выли шакалы, провожая души убитых в предвечное Небо.

А теперь перед шадом ниц лежал гонец:

- …держат в руках луки и стрелы. Их голоса шумят, как море. Они мчатся на конях. Много их. Как песка в пустыне много.

До рассвета не гасли светильники во дворце. Нельзя пустить варваров на благодатные земли предков. Ауминза – первый из городов на границе между степью и цветущими оазисами. Цитадель его неприступна. Глубоки колодцы в городе. Даже если перекрыть полноводные арыки*, город всё равно без воды не останется. Полны хранилища зерном и мёдом. Оружием и звонкой монетой. Было решено готовиться к осаде.

В степь полетели разведчики. В степь полетели глашатаи. Понесли повеление шада. Пусть все оставят свои кочевья и укроются в цитадели.

***

- Ласковый, - Кебет провёл слабой ещё рукой по щеке, золотившейся персиковым пушком, - Люди отвезут тебя. Сохрани себя, ясноглазый.

Прижался горячими сухими губами к узкой ладони. Коснулся светлой головы, прося Богов всемилостивейших о заступничестве. Ещё раз оглядел всадников. Кони добрые. Одежда ладная. Повязки на лицо от ветра и солнца. Воды хватит на многие парсанги* пути. Золота в потайных карманах хурджинов должно надолго хватить ясноглазому. Бумаги на дом и земли имения уже тоже давно готовы. Ничего не забыли.

Цепко глянул на рябого нукера.

- Прошу тебя…

Нукер глубоко склонился. Снял тельпек*. Под которым оказалась старая, со стёршимся шитьём тюбитейка*. Снова он оставляет хозяина. Нехорошо. Нельзя оставлять хозяина. Которого он принял вот на эти руки. За эти руки, перехлёстнутые волосяным арканом*, его приволок за своим конём старший хозяин, - когда маленькому рабу было пять лет.

Маленького раба старший господин воспитывал в жестокосердии. В пятнадцать лет доверил сына. Отобрал щенком у благочестивой матери. Выгнал белоголового многомудрого учителя. Чтобы сын не вырос слюнтяем и богомольцем. Крепко плакала юная мама о своём младшеньком. Задаривала сурового раба. Но раб был нукером – он был неподкупен. Он считал, что настоящий мужчина – жесток и храбр. Он гордился своим воспитанником. Как собственным сыном. Его господин был большим человеком. Сам шад искал совета его господина. Ничего не боялся его господин. Сутками мог держаться в седле. Его сабля пила кровь врага. И служил господину, как служил сейчас сыну.