Полвека без Ивлина Во - Страница 18

Основным предметом торговли на острове, похоже, являются живые черепахи и их фигурки из древесины оливкового дерева, делаемые заключенными тюрьмы. Несколько пассажиров «Звезды» купили черепах, из которых единицы пережили путешествие; черепашьи бега стали еще одним развлечением вместе с играми на палубе. Черепахи не подходили для бегов главным образом не потому, что медлительны, а из-за слабой способности ориентироваться. Я испытывал точно ту же трудность, когда в школе участвовал в спортивных играх и неоднократно бывал изгоняем из команды за фолы против соперников.

Я ехал в коляске к «Трону Кайзера» мимо оливковых рощ, цветущих роз и апельсиновых деревьев — к небольшой огражденной смотровой площадке, называвшейся по старинке Каноне-пойнт, или в греческом написании ΣΤΟΠ ΚΑΝΟΝΙ. Это крайняя точка полуострова, который тянется от города, замыкая узкий залив, который называется озеро Халикипулос. Тут обычно находилась батарея из одной пушки. Теперь здесь кафе-ресторан. Берег круто обрывается к морю, где видны два крохотных островка, один лесистый, с виллой, когда-то, думаю, бывшей монастырем; другой очень мал и полностью занят часовней, двумя кипарисами и домом священника. С берега на него можно попасть, пройдя по камням, разбросанным в мелкой воде. Я спустился туда. В звоннице висели два маленьких колокола, внутри было несколько почерневших икон, и курица откладывала яйцо. Волшебным образом появился священник на лодке, полной овощей с противоположного берега. На корме сидел его сын, скрестив босые ноги и бережно обхватив жестяную банку с калифорнийскими персиками. Я пожертвовал немного денег на церковные нужды и взобрался по крутой тропинке к кафе. Тем временем подъехали еще двое пассажиров с «Звезды». Я присоединился к ним и ел «бисквитные пальчики», запивая их восхитительным местным домашним вином, похожим на сок апельсинов с красной мякотью, вкусом, напоминающим сидр, и стоящим, или должным стоить, если вы не турист, два пенса. Появились музыканты, две гитары и скрипочка. Скрипач был очень юн, но слеп. Они сыграли «Да, сэр, это моя малышка»[61] самым странным образом, какой возможен, и громко смеялись, радуясь собранным деньгам.

На обратном пути в Монте-Карло мы редко теряли на долгое время землю из вида.

Я вряд ли когда-нибудь забуду Этну на закате; гора едва виднелась в смутной пастельно-серой дымке, сияла только вершина, а затем вырисовывалась, как собственное отражение, конусом серого дыма на фоне розового света по всему горизонту, постепенно сливающегося с пастельно-серым небом. Никогда, ни в искусстве, ни в природе, я не видел ничего подобного.

Монте-Карло был практически безлюден; спортивный клуб закрыт; русский балет собрал вещи и уехал на свой последний сезон в Лондон; модные магазины тоже закрылись или вывесили объявления о конце межсезонных распродаж; окна большинства вилл и отелей забраны ставнями; немногочисленные инвалиды в креслах на колесиках загромоздили променады; мистер Рекс Эванс[62] завершил свои концерты. И, бесцельно слоняясь по тихим солнечным улицам или сонно посиживая в тенечке в парке у казино, я удивлялся прихоти судьбы, которая заставляет богатых людей относиться столь строго, как к литургическому действу, к своим передвижениям, что они прибывают в Монте-Карло под снегопадом, ибо это время предписывается правилами и календарями, и уезжают, едва их грязные, огромные, нескладные города на севере не станут пригодными для жизни; и как не похожи богачи на полевые лилии[63], которые не считают время по метрической системе, а с радостью расцветают при первом признаке весны и почти немедленно жухнут с наступлением мороза.

В День независимости Норвегии «Звезда» украсилась сотнями флажков. Вечером за обеденным столом произносились речи, а после танцев командный состав и пассажиры-скандинавы устроили вечер. Старший помощник выступил с патриотической речью, сперва по-норвежски, потом по-английски, а после произнес речь на английском во славу Англии и перевел ее на норвежский. Следом выступил я с похвалой Норвегии, а одна из пассажирок перевела мою английскую речь на норвежский и выступила сама на английском и норвежском, расточая похвалы обеим странам и процитировав Киплинга. Все это было восхитительно. В заключение мы спустились на нижнюю палубу, где для команды был устроен грандиозный ужин с норвежскими delicatessen, сахарными кексами и шампанским; один из матросов произносил патриотическую речь, стоя на трибуне, увешенной флагами. Он закончил, и все мы пили за здоровье друг друга и танцевали; и море отнюдь не было спокойным. После этого мы поднялись в капитанскую каюту и вкусили блюдо, называвшееся эгдозис, но не уверен, так ли оно пишется. Приготовлено оно было из яиц, сахара и бренди, все это сбивается до состояния густого крема. Затем перешли в каюту дамы, переводившей мою речь, и там вновь обменялись речами, как ни странно, по большей части на французском.

После Дня независимости я проснулся немного больным и обнаружил, что мы прибыли в Алжир и что палуба уже уставлена прилавками, как на благотворительном базаре. Торговали филигранными золотыми украшениями, биноклями и коврами. Вода в гавани была усеяна плавающим мусором; среди пустых бутылок, намокшей бумаги, грейпфрутовых корок и кухонных отбросов плавали молодые люди и просили, чтобы им бросили монеты.

После ланча я с трудом взобрался к Касбе[64]. Оттуда прекрасный вид на город, гавань и весь Алжирский залив; дома здесь очень старые, улочки узкие и крутые, и на них не затихает жизнь, что бросается в глаза в любом старом городе, где есть трущобный квартал, недоступный для движения транспорта; одна улица и небольшая терраса отданы на откуп публичным домам — все под яркими черепичными крышами и выкрашены в очень веселые, яркие цвета, у каждой двери и в каждом окне толпятся некрасивые молодые женщины, толстые и безвкусно наряженные. Если бы я только что приехал сюда из Англии, это показалось бы мне довольно занятным, но в качестве сцены восточной жизни это было не столь захватывающе, как ночь в Каире на ураза-байрам, а в качестве образца средневекового города менее впечатляюще, чем Мандераджо в Валлетте.

На улицах здесь очень мало нищих или торговцев, кроме неизменного роя чистильщиков обуви, и ни одного туземного драгомана. За исключением набережной, всюду можно было гулять спокойно; здесь же приходилось бежать сквозь строй многочисленных гидов — по большей части неприятных бойких молодых людей в европейских костюмах, соломенных канотье, бабочках и с чарличаплинскими усиками; их фирменным товаром была организация групп для посещения туземных танцев — fêtes Mauresques[65], — и они были невыносимо надоедливы. Многие пассажиры «Звезды» пошли с ними и вернулись с очень разными впечатленьями от этого зрелища. Одни как будто видели пристойное и в полной мере аутентичное исполнение во дворах средневековых мавританских домов; они рассказывали о местных музыкантах с барабанами, флейтами и девушками в чадрах, танцевавшими традиционные народные танцы, все это было по их словам немного монотонно, но, кажется, они остались довольны проведенным вечером. Другую группу, в которой были две англичанки, отвели на верхний этаж публичного дома, где усадили вдоль стен крохотной комнаты. Здесь они некоторое время ждали при свете маленькой масляной лампы, чувствуя все большее беспокойство, пока портьеры неожиданно не раздвинулись и горделиво вошла очень крупная еврейка в годах, совершенно нагая, если не считать нескольких фальшивых драгоценностей, и принялась демонстрировать danse de ventre[66] на узкой полоске пола, разделяющей их. Одна из англичанок подвела итог этому испытанию таким образом: «В некотором смысле я вполне довольна, что увидела это, но, конечно, вряд ли у меня когда-нибудь возникнет желание пойти туда снова». Ее спутница вообще наотрез отказалась обсуждать эту тему и до конца круиза сторонилась джентльменов, сопровождавших их тем вечером.