Полураспад - Страница 49
Наконец, Алексею Александровичу сделали царский подарок - вручили целое полено свернутых туго городских и областных газет. На первых полосах поверху шли жирные заголовки:
"СВОБОДУ РУССКОМУ УЧЕНОМУ!"
"ШПИОНЫ"XXI ВЕКА".
"ПРЕЗИДЕНТ РОССИИ И КИТАЙСКИЙ ВОЖДЬ ПОДПИСЫВАЮТ ДОГОВОР О СОВМЕСТНЫХ РАБОТАХ В КОСМОСЕ, А МЕСТНЫЕ ГОРЕ-ЧЕКИСТЫ ХОТЯТ БЫТЬ ПРАВОВЕРНЕЕ ПАПЫ!"
Все-таки впечатляет. Лет десять назад и помыслить о таких публикациях было нельзя.
- Держи хвост пистолетом! - сказал амбал с золотой цепью. - Когда такая слава, прибить не посмеют.
- Какая слава... - скривился Алексей Александрович.
- А как же не слава? Послушай. - Амбал кивнул в сторону темного окна.
И надо же, откуда-то издали, с улиц донесся звериный рев:
- Свято-ого запря-ятали в гро-об!.. Вы, свободы, гения и славы палачи!.. Александрыч, держись!
Господи, Кукушкин! Зря он, еще арестуют.
- Проведи-ите меня-я. Проведи-ите меня к нему... Я хочу ви-идеть этого человека...
- Есенина читает, - растерянно пробормотал профессор.
- Знаем! - коротко отозвался "с цепями на ногах", в украинской расшитой рубашке. Глянув на дверь, громко запел:
- Счастлив я, что цаловал я женщин,
Мял цветы, валялся на траве
И звер-рье, как братьев наших меньших,
Никогда не бил по голове...
Алексей Александрович прежде не особенно любил стихи Есенина, они ему казались сусальными, слишком раскрашенными. Но строчки: "Оттого и дороги мне люди, что живут со мною на земле..." - здесь, в тюрьме, раскрылись вдруг иначе. А ведь, в самом деле, там, куда мы уйдем, не цветут чащи, "не звенит лебяжьей шеей рожь". Вот и дороги все, кто рядом с тобой еще жив.
Все те, с кем он сидит в камере, в кого круглые сутки уставлен невидимый чужой глаз, для кого из железной двери три раза в сутки с лязгом отпадает столик, как скатерть-самобранка, и кому из коридора подают хлеб, кашу, в огромном чайнике кипяток, хотя у соседа с золотой цепью имеется свой кипятильник, - каким-то образом разрешили... Но дороги не только те, кто с тобой рядом в СИЗО.
"Почему же я так мало обнимал сына, не говорил с ним о вещах более серьезных, чем мотороллер или кожаная куртка? О вечности, о хаосе, о живом веществе? О любви, да, почему нет? О девушках, о поэзии, рыцарском кодексе чести, о жертвенности? И почему так мало общался с матушкой? И даже с Брониславой... Ведь и ее, культурно неотесанную, но сильную, страстную, можно хоть как-то было образовать, чтобы она не вызывала недоумение у окружающих... Дело даже не в том, что она, как говорится, бросает некую тень на меня... Случаются же минуты раскаяния у нее после очередного идиотского поступка, значит, идет внутри ее души борьба. И даже если ты любишь Савраскину, что же, у тебя настолько узка душа, что не можешь по-человечески вести себя с Брониславой? Постель - это еще не близость... Особенно пьяная постель... Скотный двор... Когда ты в последний раз с ней на концерт симфонического оркестра ходил? А у нее, между прочим, неплохой слух. Прокрутив упрямо раза три дома Патетическую симфонию Чайковского, готовясь к походу в филармонию, она после концерта вполне точно отметила, что скрипки во вступлении сфальшивили...
А ученики твои? Ваня Гуртовой, который восхитил тебя еще во времена своей учебы в университете, - молчун, предельно скромный мальчик. А вот спросишь - поднимется, одернет пиджачок (или что-то вроде френча он тогда носил) и негромко объяснит наилучшее решение задачи... А Женя Коровин, бородатый выпивоха, холостяк, пропахший плесенью, как старый гриб?.. Молчит-молчит, пыхтит-пыхтит и вдруг такую потрясающую мысль выскажет... А Живило Артем мастер на все руки. Мгновенно соображает, красив, не без самоуверенности, конечно... Давно ли ты с ним говорил? А ведь когда он был твоим аспирантом, как вы грандиозно фантазировали о вариантах зарождения жизни в космосе...
А Генрих Вебер, нынешний аспирант? Хоть и железных немецких кровей, но как долго он не мог объясниться с Таней Камаевой. Ты их свел на пикнике, который организовал Артем на берегу Маны. Заметил, как Генрих смотрит на Таню, соединил их руки возле костра и попросил, глядя в огонь, сказать мысленно: "Мы навсегда вместе". И он тебе навек благодарен. Может быть, только того не подозревает, почему столь настойчиво ты принял участие в их судьбе. Да потому, что помнил о своей беде студенческих времен...
А девочка с пятого курса, похожая на Галю Савраскину?.. Когда ты рассказываешь особенно интересный материал (например, об опытах японцев с перепелами в космосе: родившийся в невесомости перепеленок не может научиться летать! А мама там летает!), то неотрывно смотришь на нее, и она смотрит с восхищением на тебя... Ты хоть спросил как-нибудь, как она живет, в каких условиях, какие у нее мечты?
А Кукушкин, громогласный Илья? У него бледная, худенькая жена, детей нет... Она, кажется, работает в библиотеке, а для него Институт биофизики, лаборатория Левушкина-Александрова - единственный свет в окошке. Когда ты с ним о ЕГО жизни говорил?
Что за небожитель, в тридцать семь лет с пепельным лицом одевшийся в тогу? Если у тебя уже перестали рождаться новые яркие идеи, если перегорел, так молодым помогай придумывать! Расти сына! Боже мой, теперь я понимаю, почему меня всегда трогала прощальная ария художника в опере "Тоска", когда он поет что-то вроде "и никогда я так не жаждал жизни..." Стоило попасть в тюрьму - и ты тоже вдруг оценил красоту и жар жизни. Господи, выйти бы отсюда!"
- Алексей Александрович! А, Александрович?
- Да-да?
- Рассказал бы что-нибудь. Вот в Китае был, как они? - это спрашивает певец с цепями на ногах. - Лучше нас живут?
- Поднимаются, - ответил Алексей Александрович. - Как дрожжи на сахаромицетах...
Скорее всего собеседник не знает, что такое сахаромицеты, но мысль понял.
- И ведь маленькие такие, а смотри ты! - И вдруг мужичок заржал. - А знаешь, как по-китайски Дон Жуан?
- Нет, - ответил ученый. - Разве не Дон Жуан?
- Бляо Дун! - выпалил тот.
Алексей Александрович изобразил улыбку, чтобы не обижать человека. Он это слышал раз сто.
- Но, между прочим, - начал он всерьез рассказывать, обхватив кулаком нос, - многие имена великих людей на иных языках, в иных культурах звучат иначе. Например, помните, был Авиценна?